Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

— Сейчас мы вас научим молиться, — сказали чудовища. — Повторяйте эту молитву вслед за нами каждое утро:

— Бей. Бей. Бей.

Французы толстопузы. Бей французов.

Греки калеки. Бей греков.

Бритты — ядовиты. Бей бриттов.

Голландцы — голодранцы. Бей голландцев.

Индусы — трусы. Бей индусов.

Все народы подлецы, только немцы молодцы.

Аминь.

Стал несчастный народ молиться так каждое утро. Верил ли он в то, что бормотал, — неизвестно. Под масками лиц не видно. А снять маску можно только с головою.

От слов перешли чудовища к делу. Бедняги помоложе умирали в страшных боях. Бедняги постарше хоронили убитых. И у живых, и у мертвых маски плотно сидели на лицах. И выражали одно: звериную тупую радость…

— Ну, как будто все идет ладно, — сказали Солдафон и Палач.

— Но не кажется ли вам, что они думают? — спросил Фон. — Я бываю за границей, там ходят слухи, будто наш народ думает, страшно сказать, — по-старому.

— Вот ужас-то какой, — воскликнули Солдафон и Палач. — Ну, ничего, мы их научим думать…

И вот они отдали приказ: Каждая твоя мысль должна кончаться так: «Стреляю».

А война росла и росла. Солдафон уже поглядывал на Фона, а Фон на Палача.

— Не пора ли, так сказать, перекурить, оправиться?.. — спросил Солдафон.

— Не надо было задевать русских, — ответил Фон. — Они дерутся и не желают с нами разговаривать.

— Посмотрю в окно. Вид нашего доброго народа всегда успокаивает меня, — сказал Палач. И он выглянул в окно и заревел от ужаса. Фон и Солдафон подбежали к нему, и вот что они увидели: на огромной площади, возле дворца чудовищ, стояли миллионы людей. Они срывали маски, гневные лица, суровые лица, усталые лица, человеческие лица глядели неумолимо на трех чудовищ.

— Вам чего? — спросил Палач робко.

И один голос ответил ему:

— Мы думали. И, как вы приказали, — мысль нашу довели до конца. Пли!

Раздался залп, и три чудовища мертвые грянулись о камни площади.

— А теперь подумаем, как будем жить… — сказал народ сурово.».

Шварц понимал, что пишет однодневки, — передадут в эфир и забудут. А потому и особо не стремился оттачивать написанное, не искал более ёмкого и точного слова.

А потом «на крови войны» взрастет Дракон, тоже чудище о трех головах.

Доходили слухи о гибели друзей и знакомых. При переходе кораблей из Таллинна в Ленинград погибли Марк Гейзель из «Ленинских искр», Орест Цехновицер, литературовед, не успевший завершить книгу о Достоевском, Филипп Князев, редактор журнала «Литературный современник». Был арестован Даниил Хармс. Но первым — ещё 30 июня — погиб Лев Канторович, писатель и художник.

— То, что первым погиб Левушка Канторович, самый здоровый, жизнелюбивый и жизнерадостный среди нас, показалось особенно зловещим… Тот удар, причинивший почти физическую боль, с какой услышал я о его смерти, заменился унылыми тычками, словно тебя, связанного, в сотый раз бьют мимоходом чем попало. Тоска первых дней войны начала проходить. Мы оравнодушили… Мы притерпелись. Вся моя жизнь привела к одному печальному открытию: человек может притерпеться к чему хочешь. Просто удивительно, что может он принять как должное, где ухитрится дышать… И чем. И в конце концов перестать удивляться, что живет подвешенный за ногу к потолку, в крови и навозе. Война вдруг стала нормой. Во всяком случае, мы разговаривали и даже шутили. А когда работа на радио пошла, то и смертная тоска моя стала рассеиваться понемножку. Я боюсь, что ангел-хранитель отнимал у нас то одно, то другое чувство, чтобы мы прожили положенное нам время. И на том свете, когда вернутся эти сбереженные чувства, нам придется поплакать…

А враг стремительно приближался к Ленинграду. Уже оборонные работы перешли под самый город. Уже закладывались кирпичом и мешками с песком окна первых этажей, оставляя только небольшие амбразуры для стрельбы из оружия. Уже сгорели Бадаевские склады. И озорной, веселый спектакль театра Комедии «Под липами Берлина», предсказывавший скорый конец гитлеровской Германии, перестал вызывать нужную реакцию у зрителей. «Сыграв этот спектакль несколько раз, мы сняли его с репертуара, — писал впоследствии Н. Акимов. — События сгущались, кольцо блокады смыкалось вокруг Ленинграда, и оказалось, что острая насмешка над самонадеянным фашизмом плохо воспринимается в обстановке воздушных налетов». Всего было дано 7 представлений этого спектакля.

Когда Евгения Львовича не взяли в народное ополчение, он стал дежурить на крыше, гасить зажигалки, охранять дом. 8 сентября около шести часов вечера была объявлена очередная тревога. Забили зенитки, на город посыпались фугаски. Евгений Львович побежал на чердак. И в смотровое окно вдруг увидел огромное облако черного дыма. Горели Бадаевские склады — продовольственные запасы города. Вся еда Ленинграда была собрана в одном месте, и о нем, вероятно, немцы были прекрасно осведомлены. Судьба нескольких миллионов людей была решена. Дело усугублялось тем, что беженцев из Гатчины, Павловска, Детского Села и других близлежащих городов в Ленинграде оказалось больше, чем тех, кто успел эвакуироваться.

Новотюзовец Федор Михайлович Никитин показал мне свои блокадные дневники, в которых обнаружилась такая запись от 23 сентября: «Писатель Евгений Шварц дежурит во время воздушных тревог на чердаке писательского дома на углу канала Грибоедова. Кто бы мог представить себе Ганса Христиана Андерсена на противопожарном посту МПВО?».

А приехавший с фронта Александр Штейн вспоминал, как он, переночевав, вышел из дома и был «атакован» людьми с повязками ПВХО: «С ними Евгений Львович Шварц, тоже с повязкой ПВХО. Жмут руки, поздравляют…» Поначалу Штейн ничего не мог понять. Оказалось, что пока он спал, «Ленинград бомбили. Бомбили отчаянно. Сбросили несколько зажигательных бомб и на писательскую надстройку… В разгар налета на крыше нашего дома возник, как черт из коробочки, человек в черной флотской шинели. Зажигалки падали на крышу и скатывались к желобам, — попробуй подойти. Дому грозил пожар. Человек в черной шинели с трудом добрался до зажигалок, спихнул их вниз, вызвав ликование у женщин, дежуривших на крыше. Кончился налет, хватились черной шинели — пропала в ночной мгле. Столь же внезапно, как возникла. Вечером дежурные видели, как я входил в подъезд дома. Стало быть, герой — я. Нелегких трудов стоило мне отречься от чужой славы. Никто не верил, да и самому было жаль. Шварц сказал мне с милой укоризною:

— Ах, Шура, тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});