Что вдруг - Роман Тименчик

Кажется, впрочем, что он в своем романтическом архивоведении был не первым. Первых вообще не бывает, – это мы довольно скоро все, занимаясь историей литературы начала века, поняли. И у него были друзья, старше его на год-другой – хотя бы Коля Котрелев, впоследствии по какой-то непривычной справедливости истории ставший работником «Литературного наследства», этого отчего дома и детского рая архивных фрагментов, хотя бы Саша Морозов (к искреннему горю имевших счастье знать этого человека, ушедший из жизни вскоре после публикации этих строк), родоначальник мандельштамоведения, да и Леня Чертков, еще и новом веке напоминающий о своем уходе первыми строчками в листах использования архивных единиц.

Вот такие сувениры эпохи, документирующие историю до отдельного дня и отдельного часа, учил (и учился) выискивать мой первый соавтор. Когда в следующем веке мне попался в библиотеке Лилли Индианского университета клочок бумажки, выразительно комментирующий времена и нравы «Повести о пустяках» Юрия Анненкова, я подумал: «Суперу бы показать!» Я списал. На бланке Общественного уполномоченного по армии и флоту по устройству Октябрьских торжеств. 27 октября 1920 г. Петроград. Дворец Искусств. Салтыковский подъезд. «Сим удостоверяется, что член Музыкального совета при Комиссии по устройству Октябрьских празднеств тов. АМФИТЕАТРОВ, в настоящее время пишущий музыку к «Взятию Зимнего дворца», имеет право исполнять гимн «Боже, Царя храни», а также различные контрореволюционные <sic!> гимны и марши, что подписями и приложениями печати удостоверяется. Действительно до 10/ XI. Особоуполномоченный Д. Темкин. Управдел И. Слепян».

Логика источниковедческого азарта вкупе с постоянным, несколько нервным интересом к недавним тайнам отечественной истории (принесшим ему ласковое прозвище в рядах работников политического сыска, подхваченное ими у В. Буковского – «Большая антисоветская энциклопедия»), да еще с представлением об обязанностях гуманитария перед гуманитарными ценностями, сместили его внимание и энергию к событиям послереволюционной эпохи – он готовил к тамиздатской печати воспоминания Бориса Меньшагина, одного из рассказчиков о хатынской трагедии, он вошел в круг солженицынских «невидимок» (так что за иконографией отсылаем к последнему изданию «Теленка»). Тут пора уже передать слово академической биографической справке, составленной помянутым выше вдохновенным рекрутом, Д. Зубаревым:

«Суперфин Габриэль Гаврилович. Родился 18 сентября 1943 г. в г. Кез Удмуртской АССР. В 1964–1969 учился на отделении русской филологии историко-филологического факультета Тартуского университета (ученик профессора Ю.М. Лотмана), отчислен по представлению КГБ. В 1970–1972 – один из редакторов подпольного правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». В июле 1973 года арестован, в мае 1974 приговорен Орловским областным судом по статье 70 (антисоветская агитация и пропаганда) к 5 годам заключения и 2 годам ссылки. Срок отбывал в пермских политических лагерях и Владимирской тюрьме, ссылку – в г. Тургай Казахской ССР. В 1980–1982 жил в Тарту, работал в газетном киоске. В июне 1983 эмигрировал из СССР, поселился в Германии. В 1984–1994 – сотрудник Архива Самиздата Радио «Свобода». С января 1995 – архивариус Института изучения Восточной Европы Бременского университета. Научные интересы: источниковедение, библиография, история литературы XX века».

Из этой справки с очевидностью вытекает, что мало-мальски подробно о деятельности этого человека может написать только коллектив, включающий в себя профессионалов разных специальностей. Далеко не все стороны его деятельности мне известны, а это именно деятельность, дело, деяния, без дела он ни часу не может прожить. Из того, что мне ведомо, я бы, например, назвал его совместную с М. Сорокиной статью «“Был такой писатель Агеев…”: версия судьбы или о пользе наивного биографизма». Отменно написанный роман 1930-х годов, обозначенный на титуле именем М.Агеева, читательское восхищение 1980-х не хотело отдавать сомнительному и безвестному Леви, как называли некоторые современники имя подлинного автора, а норовило передарить Набокову. Но пришел Суперфин и все испортил.

Эту статью я каждый год включаю в список обязательной литературы по университетскому курсу библиографии и источниковедения. И поймал себя на том, что при этом я и перечитываю ее каждый год. И конец этой детективной истории знаю, а все равно перечитываю:

«Роман с кокаином» представляет собой широко распространенный в 20-е годы тип «романа с ключом». Приметы времени, места, фигуры реально существовавших лиц буквально в изобилии рассыпаны по всему тексту, образуя не слишком сложную литературную головоломку.

Несколько лет тому назад один из авторов этой статьи (Г.Суперфин) высказал предположение, что хронотоп романа носит явственно очерченный автобиографический характер, «биографическое время» пронизывает всю сюжетную канву произведения, и, следовательно, можно попытаться «математически» вычислить имя его автора. Для этого надо сравнить список выпускников московской частной гимназии Р.Ф. Креймана (в романе – Клеймана) 1916-го со списками поступивших в том же году на юридический факультет Московского университета (главный герой романа Вадим Масленников учился именно там). Совпадение имен могло бы указать на возможного автора. Первая же попытка проверить эту гипотезу привела к самым неожиданным результатам. Среди фрагментарно сохранившихся материалов креймановской гимназии удалось обнаружить протокол заседания педагогического совета от 28 апреля 1916, зафиксировавший отметки учеников выпускного класса. Под номером 12 в нем значился Марк Леви! И рядом еще три имени действующих лиц «Романа» – Василий Буркевиц, Айзенберг, Тикиджянц (в романе – Такаджиев). В числе прочих педагогов протокол подписан С.В. Семеновым и В.В. фон Фолькманом – учителями, также фигурировавшими в романе. … Архивы – отнюдь не закрытые и всем доступные – сохранили немало материалов, проливающих свет на жизненные реалии «загадочного господина Агеева» – Марка Леви. Конечно же, в фонде Московского университета нашлось его личное дело студента – как и Вадим Масленников, он учился здесь с осени 1916. Но самое удивительное ожидало нас прямо на первой странице личного дела. Подшитое в обратном хронологическом порядке, оно начиналось с документа июля 1952 года! Ереванский государственный педагогический институт иностранных языков запрашивал МГУ о том, какие документы представлял «преподаватель нашего института Марк Лазаревич Леви при поступлении в университет». Получалось, что … таинственный автор «Романа с кокаином» теоретически мог быть еще жив, не ведая о мировой славе своего произведения.

Марк Леви был еще жив в Ереване в июле 1973 года, когда я, находясь там и возбужденный нашедшимися в тамошних спецхранах богатствами по части закавказской периодики времен гражданской войны, позвонил в Москву нашему общему другу Диме Борисову, чтобы узнать, как найти бегавшего от наружного наблюдения Супера – мне не терпелось рассказать учителю про находки. Я услышал в трубке, что Гарик арестован. Про следующие семь лет, пять – лагеря и два – ссылки, должен он рассказывать сам.

Последние тринадцать лет он создавал при Бременском университете изысканную архивную коллекцию по новейшей российской истории. И каждого, кого он инфицировал архивным зудом, подмывает отложить все дела и ринуться в Бремен на архивную ловитву.

Что еще явствует из справки, так это то, что дата, послужившая поводом для разговора о Габриеле Гавриловиче, не круглая. Но это обстоятельство как раз на редкость точно согласуется с некруглостью, колючей многоугольностью и неисправимой непредсказуемостью этого нашего современника.

Впервые: Звезда. 2008. № 9. С. 109–202.

Часть VIII

В части «Разное»

Приглашение на танго: поцелуй огня

В ночном саду под гроздью зреющего мангоМаксимильян танцует то, что станет танго.Тень возвращается подобьем бумеранга,температура, как под мышкой, тридцать шесть.Мелькает белая жилетная подкладка.Мулатка тает от любви, как шоколадка,В мужском объятии посапывая сладко.Где надо – гладко, где надо – шерсть.В ночной тиши под сенью девственного лесаХуарец, действуя как двигатель прогресса,забывшим начисто, как выглядят два песо,пеонам новые винтовки выдает.Затворы клацают; в расчерченной на клеткиХуарец ведомости делает отметки.И попугай весьма тропической расцветкисидит на ветке и так поет:«Презренье к ближнему у нюхающих розыпускай не лучше, но честней гражданской позы.И то и это порождает кровь и слезы.Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увыраспространяется, как мухами – зараза,иль как в кафе удачно брошенная фраза,и где у черепа в кустах всегда три глаза,и в каждом – пышный пучок травы».

1975