Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

магические происшествия и идеи подхватывались бесчисленным количеством обычных людей, и эти события и идеи породили код, который эти люди не подозревали, что расшифровывают, код, который расшифровывал их.

Дебор, Хюльзенбек, Балль, Вольман, Щеглов, Мур, Коппе и многие другие, дравшиеся за микрофон Джонни Роттена, наводнили поп-рынок желаниями, которые тот не был приспособлен исполнить. Обычные рок-н-ролльные желания наделать шуму, выйти вперёд, «возвестить о себе» превратились в осознанное желание творить свою собственную историю или упразднить историю, уготованную для тебя заранее. Ситуационисты были уверены, что эта лазейка может увести людей дальше от рынка, но случилось не это — наоборот, скорее люди проникли в рынок ещё дальше и результатом стал полнейшая кутерьма. Переделанная как панк, поп-среда вернула дар, о получении которого даже не подозревала, — вернула с лишком, сотворив такие произведения искусства, на которые никогда не были способны ни дада, ни ЛИ, ни СИ. Вот и их дар тоже не соответствовал дару, полученному в ответ, потому что в традиции ЛИ и СИ искусство никогда не было целью, но «лишь поводом», «методом» поиска специфического «ритма, скрытого образа этого времени»… поиска «возможности его растормошить». Всегда оставаясь внутри поп-среды, фабрики символов, панк был лишь искусством — и так же, как язык, мысль или поступки, он был проглочен ведущими, начавшими игру. По сравнению с требованиями, провозглашёнными его предшественниками, панк был пустяковой рефлексией; по сравнению с записями Sex Pistols и их последователей, наследие дада, ЛИ и СИ кажется набросками панк-песен; в общем, это история о желании, вышедшем за пределы искусства и вернувшемся в него, клубное событие, пожелавшее стать общемировым, на мгновение ставшее, а затем переместившееся в очередной ночной клуб. В этом смысле панк претворил в жизнь проекты, стоявшие у его истоков, и до конца осуществил их возможности.

История продолжилась; она также и преобразилась. Из-за того, что рассказываемая панком история была очень старой и такой несоответствующей месту — историей об искусстве и революции, теперь подходящих к концу в окружении аттракционов и товаров потребления, — каждый звук, каждое движение казались абсолютно новыми. Но сама яркость этой иллюзии, головокружение от неё уводили историю в прошлое на поиски якоря.

«Ничто не истинно, всё дозволено». Так говорили Ницше, Мишель Мур, многочисленные панки и Дебор, цитируя Рашида ад-Дин ас-Синана, исламского гностика, лидера левантийских Ассасинов, сказавшего это на смертном одре в 1192 году, если только это не был 1193-й, а может и 1194 год, — и, апокриф те слова или нет, они стали первой строчкой канона тайной традиции, нигилистским лозунгом, вступлением в отрицание, утопизмом, паролем. Будь это всё, что наконец сказали песни Джонни Роттена, история замкнулась бы на себе и умерла, поперхнувшись своими клише. Но в те финальные мгновения Джонни Роттен говорил нечто большее — то, что Хассан ибн Саббах II, предводитель Ассасинов Ирана и духовный учитель Синана, сказал в 1164 году.

В тот год Хассан ибн Саббах II, наследник первого Хассана ибн Саббаха, основателя ордена Ассасинов, провозгласил миллениум. В Аламуте, управляемом им горном владении, он отверг Коран и объявил, что закон недействителен. Со своими подданными во время намаза он встал спиной к Мекке. В разгар Рамадана, в пост, они пировали и веселились. «Они говорили о мире как о несотворённом, и о Времени как о бесконечном, — потому что, — писал хроникёр, — в мире грядущем нет действия и всё есть результат, а на Земле же всё есть действие и нет результата»7.

Это абсолютная свобода, награда, которой владели катары, Братья Свободного Духа, лолларды, Иоанн Лейденский, рантеры и Адольф Гитлер: конец света. Это огонь, вокруг которого танцевали дадаисты и необыкновенно плодовитые группы Дебора, и который пожирал их, — огонь, который, однако, можно почувствовать в словах, оставленных ими, благодаря шуму, который производили Sex Pistols. В дадаистских стихах и манифестах, в détournement ЛИ лучших новостей недели, в détournement СИ мировых новостей этот огонь является ориентиром, надлежащим образом отнесённым в примечания, но осторожно изгнанным на окраину; в музыке Sex Pistols нет никаких примечаний, а этот огонь прямо в центре. Предки танцевали вокруг него, наследники в него бросались.

Этим действием история запутывает следы и переписывает сама себя. Вся свобода богохульства XII века, весь его ужас содержатся в музыке Sex Pistols гораздо явственнее, чем в сочинениях их предшественников. Это то, что происходит на последней минуте “Holidays in the Sun”, и вот поэтому ни один разумный человек не захочет это слушать или петь ещё одной минутой дольше.

Это тайна, которую рассказали Sex Pistols, и это только половина истории. Другая половина — это тайна, которую Sex Pistols не поведали. Её рассказали их предки, потому что они пережили её — или потому, что они были не панками, а примитивными философами, они узрели эту тайну мельком до её явления, как это получилось у Дебора. «Вот вся наша программа, — писал он в 1957 году, — которая по сути является временной. Наши ситуации будут проходящими, не имеющими будущего».

Я был привлечён этой идеей, зашифрованной, но не высказанной в панке, потому что в малой и незаметной степени я сам пережил нечто подобное. Осенью 1964 года в Беркли, в Калифорнийском университете, день за днём, несколько месяцев, я был участником «Движения за свободу слова». В тех событиях, начавшихся как небольшой протест против правил и предписаний, и которые я сегодня воспринимаю как разговор, на кон было поставлено всё, и в них, так или иначе, принимали участие все. «Я приехал сюда поступать в школу бизнеса, — сказал мой приятель, которого вообще не интересовали ни политика, ни то, как и почему люди принимают решения о распределении общих времени и пространства, ни то, что имеет или не имеет значение в принятии этих решений, — но всё, о чём здесь только и говорят, это проклятое “Движение за свободу слова”!»

Это было время сомнения, хаоса, гнева, колебания, путаницы и, наконец, радости — именно так. Твоя собственная история лежала обломками на дороге и у тебя был выбор: подобрать их или пройти мимо них. Ничто не было незначительным, ничто не было случайным. Всё являлось частью общего целого, и этим общим целым ты хотел жить: как субъект или как объект истории. На грандиозных собраниях люди говорили так громко, как никогда ранее; и так же громко они говорили, собираясь по двое, по трое.

По мере расширения тем этого разговора институализированная, историческая власть постепенно исчезала. Люди действовали и говорили так, что их жизнь ещё несколькими неделями ранее казалась нереальной, — они действовали и говорили