Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

так, что спустя ещё немного прошлая жизнь покажется ещё более невероятной. Факультеты становились территориями, где все эмоции, все идеи и теории проверялись или отвергались, это было весело и страшно. Разыгрывались целые драмы, люди собирались вокруг язвительных ораторов, можно было обнаружить себя перенесённым во времена Гомера, и метафора обретала плоть, становилась политическим телом. В университетском Греческом театре собрались все, перед шестнадцатью тысячами студентов президент университета произнёс долгую умиротворяющую речь, настолько благоразумную, что она сняла взрыватель с ментальной бомбы каждого, у кого она была. Затем, когда Марио Савио, заикающийся Демосфен «Движения за свободу слова», поднялся на подиум, чтобы выступить с ответным словом, полиция схватила его и потащила со сцены — и ничего не осталось: как будто ректор и рта не раскрыл. Стоял кромешный хаос. Люди, которые несколько минут назад были убаюканы сладкими речами, разрывали свои лёгкие криком. Это было самое громкое, что я слышал и издавал в своей жизни.

Вскоре схватка прекратилась — была выиграна — в продолжительных официальных дебатах профессоров о правилах и предписаниях. Правила были изменены, и все вернулись к обычной жизни. И хотя «Движение за свободу слова» в последующие годы иногда поминали как предвестника протестного шторма, промчавшегося по кампусам США в конце 1960-х и начале 1970-х, как прообраз протеста против Вьетнамской войны, на самом деле дух этого события, в котором люди действовали не ради окружающих, но ради себя, без ощущения холодности или разобщения, полностью испарился, будто его и не было.

К лучшему или к худшему — это не был мой выбор, — это событие сформировало стандарты, по которым я с тех пор судил о настоящем и прошлом. И хотя это происшествие не оставило ничего, к чему можно прикоснуться, — ни памятников, ни даже мемориальной доски, — я не смог его забыть. Время шло, и я пытался держаться за него как за неполный, но неизгладимый образ должной общественной жизни. Как образ он вновь появлялся в разных формах в разное время. Я узнал его издалека в мае 1968 года, когда в моём городе открытый дискурс и экспериментальное действие «Движения за свободу слова» уже давно переродились в идеологию и манипуляцию: во время демонстрации в Беркли в поддержку бунтовщиков Парижа активисты по ошибке распространяли листовки, где рассказывалось о жестокостях полиции в тот вечер ещё за час или около того, как полиция появилась на горизонте. Поэтому я оглядывался назад, желая узреть однажды мельком увиденное, ища опору, и узнавал ту общественную жизнь предыдущих лет в революционных советах Петрограда 1917-го, Берлина 1918-го, Венгрии 1956-го, — но когда я читал книги о движении, участником которого был, мне оно казалось почти таким же давним.

Я узнал эту общественную жизнь в панке — сразу же, не знаю почему. Как фанат я чувствовал то же, что и Джон Пил как радиоведущий: шок. После всего того, что случилось, после того, как всё закончилось так быстро, после того, как столь немногое происходило за долгое время, это казалось звуком с другой планеты, было невероятно, что такое вообще возникло. Но по мере того как я вглядывался в это новое событие, шок удваивался. Событие оказалось прядью настоящей традиции, отчасти уловленной многими авторами, большинством же нет; традиции, имеющей собственные задачи, выполняемые независимо от того, как кто-то может с ними поступить.

Я обнаружил рассказ, составленный из незавершённых изречений, оборвавшихся или замолчавших голосов, усталых повторений, напластовавшихся в поисках новизны, историю повторений, ставящихся вновь и вновь в различных театрах, — карту, составленную из тупиков, где единственным возможным действием является не продвижение вперёд, не объяснение, а рикошет и удивление. И когда, двигаясь внутри этой истории, я наконец добрался до проповеди Дебора о недолговечности, до его теории «ситуаций без будущего», я был привлечён ею так же, как я был привлечён шумом панка: этим открытым и крепким объятием мгновений, когда мир кажется меняющимся, мгновений, не оставляющих после себя ничего, кроме неудовлетворения, разочарования, гнева, печали, уединения и тщеты.

Вот та тайна, которую не рассказали Sex Pistols, которую они лишь разыграли: мгновение, когда мир кажется изменившимся абсолютно, это Абсолют проходящего времени, сотворённый из пределов. Для тех, кто хочет всего, наконец-то нет действия, лишь бесконечная и в конечном итоге солипсическая предопределённость. Поэтому Дебор раз за разом повторял сентиментальные слова Боссюэ: «Бернар, Бернар, цветение юности не продлится вечно», — слова, которые вместе с последующими за ними (которые он однажды, за исключением случаев, когда он цитировал эту фразу, также процитировал) вовсе не являются сентиментальными. Боссюэ сказал почившему святому: «Бернар, Бернар, цветение юности не продлится вечно. Смертный час придёт — смертный час, который непреклонным решением оборвёт все неверные надежды. На нашем пути жизнь предаст нас, как неверный друг. Сильные мира сего, проводящие жизнь в наслаждении, убеждённые, что владеют лучшим, изумятся, найдя свои руки пустыми»8.

В этом

В этом есть намёк преобразования, в данном случае — обиды, уводящий — кто знает, куда? Здесь есть ощущение уверенности в неблагоприятном исходе: все те, кто увидел промелькнувшую возможность в призрачном мгновении, становятся богатыми и, хотя и оставаясь таковыми, они постепенно и неуклонно нищают. Вот почему, пока я пишу эти строки, Джонни Роттен — поп-звезда, которая не в силах заставить своих поклонников забыть о Sex Pistols, вот почему Ги Дебор пишет книги о своём прошлом, вот почему в Манчестере есть клуб “Hacienda” и вот почему за несколько лет до смерти доктор Чарльз Р. Хюльбек снова стал Хюльзенбеком, покинул США и вернулся в Швейцарию, надеясь снова обнаружить то, что он нашёл там более пятидесяти лет назад (не веря ни минуты, что ему это удастся), пытаясь, говорил он, «вернуться к своего рода хаосу», почти уверившийся, что «на самом деле свободы никогда нигде не было»9.

Возможно покажется, что содержание поп-песни не может быть таким глубоким, но на то мой рассказ и есть рассказ, если уж на то пошло. И как раз поэтому любая стоящая панк-песня способна прозвучать как лучшее, что ты слышал в своей жизни, и это действительно так. Ну а если не так, то это будет означать, что наше повествование сделало свой очередной поворот.

Цитируемые и упоминаемые работы

Эта книга не претендует на то, чтобы быть историей тех или иных движений, которые она описывает; приводимый далее список, местами аннотированный, не является чем-либо вроде всеобъемлющей или даже схематической библиографии, дискографии или фильмографии тех движений. Он