Роман Ким - Александр Куланов

Кстати, Пак Ын Сик[471] в книге «История движения за независимость Кореи»[472] об Ан Чжун Гыне пишет, что точно известно, что он был в России два раза до убийства Ито Хиробуми. Вероятно, связи с отцом Романа относятся к этому периоду. Однако это выражение «посланный отцом убийца» из уст пожилого г-на Кима нужно, наверное, воспринимать с некоторой скидкой. Ан Чжун Гын был не простым убийцей, а человеком с очень хорошим образованием. Об этом же пишет Пак Ын Сик. Об этом можно говорить, например, потому, что, когда его схватили русские солдаты, он прокричал «Да здравствует независимость Кореи!» на латыни[473]. Однако в современных энциклопедиях советского издания (даже в исторических!) имя Ан Чжун Гын не дается отдельной статьей, и даже в статье про Ито Хиробуми указано только «патриот Кореи». Возможно, это потому, что Сталин смертельно боялся террористов и запретил всё, что могло приукрасить терроризм.

Время в Кэйо

О его детском времени в Кэйо написано в книге его одноклассника Сига Наодзо[474] (младший брат Наоя[475]) «Биография болвана»[476].

«Человеком, который дал мне сорвать запретный плод не яблок, а сигарет, был Кин Кирю (здесь иероглифы отличаются от тех, что указаны в школьной ведомости, видимо, это ошибка памяти Сига Наодзо)[477]. Он говорил, что его отец был патриотом Кореи и по некоторым обстоятельствам эмигрировал в Россию. Еще он говорил, что его матерью была русская (это тоже ошибка памяти, мать была кореянкой), но на полукровку он был не особо похож. Он был в некоторых отношения развит больше нас и во втором или третьем классе Фуцубу[478] уже безответно влюбился. Угораздило же его влюбиться в дочь Сугиура Дзюго. Во-первых, похоже, она ничего не знала, да и вообще это были детские невинные разговоры. Но когда он нам, друзьям, рассказывал о своей сердечной грусти, я, по крайней мере, слушал его со смешанными чувствами зависти и ревности.

Иногда он показывал пристрастия к старому Эдо, то с видом знатока рассказывая о забегаловках с суси, то подражая манере рассказов о привидениях, кажется, Энъу[479]. Этим он затуманивал нам мозги. В сумо он отдавал предпочтение борцу Татияма[480], и от его “броска-пушки” и я, и Табо тут же улетали за пределы круга.

Это было во втором или третьем классе Фуцубу. Он принес большой красиво изданный журнал по искусству на русском языке, сказав, что это отец ему прислал.

Там было много работ Гогена, Сезанна, Шагала и других в трехцветной печати, а я и сейчас помню, как удивился, почему же там нет Ван Гога. Не могу забыть, какими удивленными глазами я разглядывал картины Шагала, наполненные фантастичным, загадочным обаянием.

А еще этот Кин Кирю резал на досках слащавые гравюры в духе Юмэдзи[481]. Заведующий учебным кабинетом наследного принца Дзюго-сэнсэй, похоже, и не ведал, что творится в комнате опекаемого сбоку от прихожей его собственного дома. <…>[482] Рассказ у меня немного перескочил, но на эту выставку Ким Кирю тоже выставил две ксилографии. Сидящую на стуле обнаженную кисти Окада Сабуросукэ[483] и картину наполовину высунувшейся из-за занавески очень красивой девушки с прической момоварэ кисти Такэхиса Юмэдзи. Доски для них он вырезал сам.

Потом он бросил школу и уехал то ли в Корею, то ли в Россию и на память оставил мне одну из этих досок. Ту, на которой была изображена обнаженная на стуле. Я повесил ее на притолоку в своей комнате. Не то чтобы она мне очень нравилась, но просто на память о нем повесил. Однажды ко мне зашел старший брат, походил под этой картиной нервно, потом раздраженно рявкнул: “Неприятная картина, вкус у нее плохой. Сними ее прочь”, и вышел».

Приведенный выше эпизод очень интересен, но, по словам других его одноклассников, в «Биографии болвана» есть то, что не соответствует фактам. По словам ныне здравствующего Такамидзава Тадао[484], бывшего в то время в хороших отношениях с г-ном Кимом, молодой Ким выставлял не ксилографии, а набросок сценических приспособлений. И я как-то спрашивал г-на Кима в Москве о правдивости этого эпизода в «Биографии болвана», а он, смеясь, ответил: «Ох, и было ли такое? Но правда то, что я был подвержен страсти к старому Эдо. Шатался по окрестностям Асакуса и Хамамати, ходил на выступления комиков ракуго… а вы, Кимура-сан, знаете такой роман “Окавабата”[485], это “В мире цветов и ив”[486]? Вот такие книги я украдкой читал во время уроков». Больше всего из того, что он мне рассказывал о Ётися, мне запомнился следующий эпизод.

«Еще когда моя учеба за границей только начиналась, надо мной издевались из-за того, что я был корейцем. Но мне хорошо давался спорт, и я особо не обращал на это внимание. Но однажды произошел случай, сделавший меня более популярным. Кажется, это было в четвертом или пятом классе Ётися. В школу посмотреть приехала группа туристов из России, и ее руководитель сказал несколько слов приветствия. На русском, конечно же. А я это перевел! Для меня в этом ничего такого не было, но все — от учителей до учеников — были поражены, и моя популярность резко возросла[487]. И еще было такое. Ёсано Тэккан[488] из “Мёдзе”[489] попросил меня перевести стихи русских символистов. Я перевел несколько штук и послал ему. Чьи стихи были — уже забыл. И тогда Тэккан-сэнсэй прислал мне, зеленому юноше, благодарственное письмо, адресованное “Киму сэнсэю”. Я с гордостью показывал его друзьям».

Что касается «Мёдзе», непонятно, были ли эти переводы стихов помещены в журнал, но, по крайней мере, насколько я искал для этой статьи, в журнале их не нашел[490]. Как бы там ни было, тот факт, что он до старости хорошо говорил по-японски, получается вполне естественным, если учитывать, как он жил в Японии. Окада Ёсико[491], впервые встретившая г-на Кима в Москве в 1947 году, в своей книге «Оставшиеся в моем сердце люди»[492] так пишет о его японском: «Ким-сан, проведший детство в Ётися и Фуцубу при Кэйо в Токио, порадовал меня красивым японским. У него были характерные окончания слов, что раньше называлось кэйоским говором».

Я тоже наслаждался его чистым японским в комнате с красными стенами на Зубовском бульваре каждый раз, как после 1958 года ездил в СССР: в 1962, 1964,1965 и 1966 годах. И мне странно, почему же он совсем не писал по-японски, если он настолько бегло на нем говорил. О его русском Окада-сан пишет, что «соратники-писатели хвалят за красоту», и тут я вспоминаю, что на склоне лет он говорил, что хотел бы втайне попробовать переводить рассказы Сига Наоя. В молодости он переводил «В чаще» Акутагава Рюносукэ[493] и другие произведения, но не брался за переводы с тех пор, как сам встал на путь писательства. На склоне лет он говорил: «Лаконичную красоту произведений Наоя трудно передать по-русски. Наверное, это под силу только людям, у которых и русский, и японский являются родными, таким, как я. Попробую, как будет свободное время». Но этим мечтам не суждено было сбыться из-за тяжелой болезни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});