Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

Разобравшись с делами, княгиня Палей купила небольшой дом на улице Фезандри, недалеко от Булонского леса, где провела последние годы жизни в окружении фотографий и немногих памятных вещей из старого булонского дома. Раз в году, на Рождество, в память о прошлом она собирала нас вместе на елку. Самая горестная полоса в ее жизни миновала, но следы оставались. Она совершенно запустила себя, хотя прежде уделяла внешности большое внимание: располнела, по утрам ходила по дому в стоптанных шлепанцах и старом халате, с нечесаной головой. Но по–прежнему поражала ее энергия, свои и интересы детей она защищала до последнего, мертвой хваткой держалась того немногого, что у нее еще оставалось.

Я перебралась в Париж, воображая, что передо мною немедленно откроется новая жизнь. Я ошибалась, здесь тоже было непросто устроиться. Я не знала, чего мне в действительности хочется, бродила в темноте и даже не замечала возможностей, лежавших рядом. Одно было хорошо: наш новый дом устраивал нас больше, чем лондонский.

Осенью я подыскала мужу место в банке, и днем он подолгу отсутствовал, а я коротала время в одиночестве. Спальня и гостиная нашей квартиры выходили на тихую улицу Курсель, в этих двух комнатах я и проводила почти все время. В спальне я поставила раскройный стол и швейную машинку, потому что по–прежнему обшивала себя и даже брала заказы; в гостиной занималась ручной работой. Склонясь над нескончаемой ажурной строчкой, я думала, безостановочно думала, и так проходили недели и месяцы, и все меньше я была довольна собой: вместо того чтобы как то развиваться, я шла вспять, ничего не делала ни для себя, ни для других, пускала на ветер бесценные годы. Я прозябала в Лондоне, а теперь то же — и больше, чем то же, — повторялось в Париже. Не было внешней силы, чтобы вывести меня из этого тупика, и сама я не могла себе помочь; собственное будущее часто повергало меня в отчаяние. Мало–помалу и, почти не сознавая того, я проникалась изгнанническим духом.

Мы очень мало выходили и видели почти исключительно русских, причем своего круга. Я мало кого знала, поскольку и раньше не соприкасалась с российским обществом. До моего первого брака, по малости лет, меня в него не допускали, возвращение же в Россию совпало с началом войны, все время я проводила в лазаретах и в общественной жизни не принимала участия. К тому же война сокрушила нашу общность. Окружавшая нас среда не имела ничего общего ни с интересами страны, где мы теперь обретались, ни с ее людьми; мы существовали сами по себе. Мы избегали иностранцев, и не потому, что в материальном отношении не соответствовали им и не могли, например, проявить ответное гостеприимство, но потому, что их образ действий представлялся нам пошлым, мы приучили себя презирать его. Духовно мы были независимы и щеголяли своей особостью.

При этом среди тех, с кем мы виделись, не было ни одного, кто бы не потерял нескольких родных в смутные годы и сам едва избежал смерти. Имущественно многие потеряли больше, чем я, но в нашем кругу мы никогда не говорили о потерях, даже намека на это не было, и никогда не рассказывали друг другу душераздирающие истории нашего побега из России. Мы старались мириться с нынешним положением, и само это положение переживалось легче, поскольку уравняло нас всех. Мы даже умудрялись беспричинно, рассудочно веселиться.

Психологически мы были интересны, зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца пережевывали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли, и возвращение в Россию — в нем мы тогда были уверены — виделось только при весьма определенных обстоятельствах. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени. Вопросы, которые мы обсуждали, давно решили без нас, а мы все горячо перетолковывали их с разных сторон. Сначала мы ожидали перемен в России не в этом, так в следующем месяце, потом не в этом, так в следующем году, и год за годом все больше удалялись от России, какой она становилась, неспособные понять основательность совершавшихся там перемен.

Сейчас всему тому достаточно много лет, чтобы нас сменило новое поколение, выросшее на чужбине и однако считающее Россию своей родиной. Иные молодые люди совсем не помнят страны, зато многим, пусть мимолетно, помнятся высокое небо и широкие просторы, запах осенних листьев в густых лесах, колокольный перезвон деревенской церквушки, чувство и запах домашности. Война и революция стали для них историей, и память о России не омрачена политическими распрями. Их не волнуют давние родительские размолвки; они живут сегодняшним днем, им надо решать сегодняшние задачи. Жизнь недобра к ним, но их закалили лишения, они поборятся за себя. У них нет предрассудков, они отважные, дерзновенные правдоискатели, их вдохновляет новый, здоровый идеализм.

Меня же, признаюсь, все, что я видела, не устраивало; даже в личном плане не обещалось ничего созидательного. И я все больше задумывалась. На многие вопросы я не находила ответов, и поскольку их не давали разговоры с окружающими, я была вынуждена искать их где то еще. Я давно убедила себя в том, что случившаяся с нами беда коренилась в нас самих, но как извлечь эти корни наружу и хотя бы самой в них разобраться? Концы все перепутаны, но я не могла ждать, когда свой вердикт вынесет История.

Как и в Лондоне, я предприняла несколько отчаянных попыток выйти из душевного оцепенения, в каком была тогда, — и была не потому, что у меня просто ни на что не было сил, а потому, что уже очень давило окружающее. Поначалу эти попытки были безуспешны, но выручил случай, и на сей раз ничто не могло помешать мне воспользоваться им.

Однажды зимой 1921 года, уже к вечеру, я по обыкновению сидела в своем зеленом кресле и шила, как вдруг пугающе резко позвонили в дверь. Горничная подала мне карточку; имя было знакомое, хотя мы не встречались с этим человеком. Русский, очень деятельный сотрудник Красного Креста, основатель различных организаций в помощь беженцам. Я велела впустить его. Он сел против меня и после нескольких слов ни о чем стал корить меня за бездейственность. Проработав всю войну, как могла я, недоумевал он, сидеть теперь сложа руки, заперев себя в этой квартире, и почему решительно ничего не сделала для беженцев. Мне нечем было оправдаться. Он назвал дела, за которые, по его мнению, я могла бы взяться; дел было множество, и таких интересных, что я почувствовала за спиной крылья. Я с легкостью приняла его предложения и горячо взялась за работу. С этого разговора началась моя благотворительная деятельность, и более или менее успешно я исполняла ее несколько лет. Мое затворничество кончилось, передо мной снова легла широкая дорога и, соответственно, возрастали и делались все важнее обязанности. Но дома мое раскрепощение не встретило сочувствия.