Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Она уже собиралась войти в фойе театра вместе с парнишкой, когда к ней подсеменила торговка сладостями.

— Пришла телеграмма от Фелимона, — сообщила старуха с простодушной улыбкой.

Ее фартук и головной платок были сшиты из мешковины. Кусок той же ткани покрывал корзинку с товаром.

— Ах, вот как? И как поживает сеньор Отондо? — спросила сеньорита Голондрина с деланой заинтересованностью.

— Пишет, что приплывет на пароходе «Кито» в начале августа.

Сеньорита Голондрина дель Росарио ответила, что очень рада за нее, как-никак родной брат возвращается. И, взглянув на часики, воспитанно извинилась и упорхнула внутрь театра.

Фелимон Отондо был последний ее поклонник. Боксер полутяжелого веса, здоровый и мрачный увалень жил на одной с нею улице, через два дома. Пару месяцев назад он отправился испытать судьбу в Вальпараисо, поскольку мечтал стать чемпионом Чили, а потом уехать в победоносное турне по Европе, как Кинтин Ромеро[12], его кумир, о котором он знал все до самой последней мелочи, не раз описанной в спортивных журналах. Все четыре стены в комнате уньонского силача были увешаны вырезками про чемпиона страны, известного среди обожателей как «Андский Лев».

Будучи соседом сеньориты Голондрины дель Росарио, Фелимон Отондо, однако, отважился с ней заговорить лишь накануне отъезда в Вальпараисо, вечером, когда по небу бежали белые облака, а она возвращалась из школы, где разучивала с девочками стихи к празднику майского дерева. Фелимон Отондо дожидался ее у своего дома. Он глухо поздоровался и с робкой надеждой, умильно, словно домашний пес, протянул ей страницу антофагастской газеты «Алфавит», прося прочесть ему обведенную карандашом заметку. «В школу-то я не ходил», — сказал он. Сеньорита Голондрина дель Росарио растрогалась. Заметка оказалась вызовом на бой за подписью одного боксера с прииска Аконкагуа. Хорошо поставленным голосом чтицы она произнесла заголовок: «Вызов на матч по боксу». Затем деликатно откашлялась и продолжала:

«Настоящим имею честь вызвать профессионального борца Фелимона Отондо из селения Пампа-Уньон…»

— Это я, — серьезно вставил он.

«…на боксерский матч на следующих условиях: десять раундов английским манером, 10 числа сего месяца на прииске Аконкагуа либо в селении Пампа-Уньон. Мой вес на ринге 83 килограмма 450 граммов».

— Подпись: Педро Сабала, — договорила она, отведя взгляд от заметки.

— Да жабодав он, этот Перучо Сабала! — презрительно фыркнул он, принимая обратно газетную страничку.

С того дня Фелимон Отондо ждал ее каждый вечер у театра. Рассказывая про клинчи, хуки по печени и технические нокауты или поясняя разницу между весом мухи и полусредним, провожал по темным улицам до дому. И, в общем, она была ему признательна, ведь по вечерам в городе вечно ошивались похотливые пьянчуги и наглые приезжие. «Со мной к вам ни один обормот не осмелится пристать», — говорил ей Фелимон Отондо, задиристо поигрывая своими 85 килограммами и 350 граммами мышц и свирепо бия себя кулаком в ладонь.

Сеньорита Голондрина дель Росарио имела обыкновение приходить в театр задолго до начала сеанса, чтобы смахнуть пыль со старого фортепиано и просмотреть программу. В тот день давали чилийскую картину под названием «Одинокие матери». И к вящему удовольствию образованной публики поселка — вторую часть «Отверженных», по одноименному роману знаменитого писателя Виктора Гюго. В рецензии, вышедшей в прошлую субботу в «Голосе пампы», говорилось, что это одно из самых прекрасных и волнующих произведений французского кино «с прелестными сценами и чувствительными эпизодами, будто бы нарочно снятыми для того, чтобы сеньорита Голондрина дель Росарио блеснула своим непревзойденным музыкальным талантом, аккомпанируя фильму».

По правде говоря, Пампа-Уньон уже давненько не видал такой чудесной программы. И двух недель не прошло с тех пор, как она имела горячий спор с директором из-за удручающего качества привозимых в последнее время картин. Она ставила ему на вид, что помещение театра выделили Рабочему союзу Чили под образовательные цели, ведь больше в Пампа-Уньон очагов здорового просвещения не имелось. Но, по всей вероятности, импресарио гонятся лишь за наживой, показывая старые фильмы и привозя зрелища, напрочь лишенные художественной ценности. А ведь стоит вспомнить, с какими первоклассными номерами приезжали сюда некогда столичные артисты. На ее памяти тут бывали и заграничные певцы, в том числе оперные. Даже парижское «Фоли-Бержер», было дело, выступало на подмостках Рабочего театра. И продолжая выговаривать сконфуженному директору, — время от времени в сеньорите Голондрине дель Росарио пробуждалась отцовская воля к яростной борьбе, — она добавляла, что картины оставляют желать лучшего в смысле не только эстетических, но и технических качеств. Возможно, господин директор не замечал, но ей самой приходится несладко от разрывов пленки посреди сеанса: пронзительные крики и свист некультурной публики нервируют ее до чрезвычайности.

Недавно сеньорите Голондрине дель Росарио открылась еще одна вопиющая подробность, и она не преминет устыдить директора в самом скором времени. Стремясь сэкономить пару песо, он не покупал фильмы в Антофагасте, а брал их напрокат у синематографов соседних приисков. Сдавали их, как правило, на один день, сеансы в разных поселках начинались в одно время, и поэтому приходилось перевозить катушки с пленками из прииска в прииск по мере того, как в местном синематографе заканчивали крутить одну часть фильма. Когда автомобиль или автобус, нанятые для перевозки, опаздывали или застревали в земляных дюнах, зрители, дожидавшиеся следующей катушки, устраивали настоящий кошачий концерт. И то были еще цветочки, ведь часто катушки между приисками перепутывались, и понять, о чем идет речь в картине, оказывалось решительно невозможно. В таких катастрофических случаях публика не ограничивалась воплями и свистом; самые неистовые начинали топать ногами и переворачивать скамьи, а она, с нервами, натянутыми, как скрипичные струны, судорожно пыталась аккомпанировать беспорядочной смене эпизодов на белом занавесе.

Протирая фортепиано от пустынной пыли, неизменно просачивающейся сквозь щели в цинковых листах, сеньорита Голондрина дель Росарио вновь задумалась о концерте. Что же из Шопена — полонез или ноктюрн — больше подойдет для президентских ушей? Она сплела пальцы и поудобнее устроилась на табурете. Нервно, будто внезапно спохватившись, сорвала шляпку и положила на фортепиано (она и вправду часто забывала снять ее, и всегда в зале находился громогласный нахал, возмущавшийся, что «вазон» или «салатник» пианистки застит ему экран). Ее тончайшие пальцы упали на клавиши и мимодумно, напрочь позабыв о Шопене, стали наигрывать мелодию самой сладострастной тайны в ее безупречной жизни благочестивой сеньориты: сомнамбулической лунной ночи, когда страсть заставила ее оступиться.

Все началось с волшебной мелодии трубы. Воспарив над неумолчным гулом веселящегося города, звук этой чудесной трубы донесся до нее из салонов борделя, граничащего с задней стеной их дома. Ветер той февральской ночью был теплым, как дыхание мужчины у нее на шее, а невозможно прекрасная, чувственно и горячо извивающаяся, прожигающая насквозь музыка стала виной ее постыдного сладкого падения. «С той поры в душе моей лето», — предавшись романтике, декламировала тихонько сеньорита Голондрина дель Росарио.

7

Фильм начался, вместе с первыми кадрами в зал полилась музыка, и Бельо Сандалио на своем месте вытянул шею, чтобы разглядеть тапера. Он вошел в зал аккурат в ту минуту, когда огни погасли, и не успел присмотреться, хотя всегда первым делом обращал внимание на пианиста. В прерывистых вспышках света с экрана сбоку от занавеса вырисовывался вроде бы женский силуэт. По здравом размышлении, однако, он вполне мог принадлежать и одному из этих богемных луноликих типов с гривами до плеч в романтическом стиле.

Еще десять минут назад он спокойно выпивал с трубой под мышкой в забегаловке напротив театра, но тут явился Йемо Пон, закованный в афиши, обещавшие чилийскую картину «Одинокие матери». Великолепный отечественный фильм, в главных ролях — Эдмундо Фуэнсалида и Ребека де Барраса.

Трубач вдруг подумал, что сто лет уже не был в синематографе. Он огляделся: городок после выходных выглядел линялым и чахлым, пиво было теплое, а до прослушивания оставалось три часа. К тому же название картины сулило занимательное зрелище. В афише говорилось, что лента, снятая в Антофагасте, исполнена глубоко социального смысла. «Креольская версия немецкого фильма ‘Утраченные дочери’» — если верить цветным мелкам.

Бельо Сандалио долго думал и решился лишь к самому началу сеанса. Он опрокинул в рот остатки пива и перебежал дорогу к цинковому лабазу, в котором и помещался Рабочий театр. Перебегая, он подумал — и сам изумился такому течению мыслей, — что поход в синематограф поможет ему не хватить лишнего перед прослушиванием.