Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Из одного такого местечка год назад, жаркой ночью при полной луне, Бельо Сандалио пришлось удирать по крышам от капитана карабинеров и двух его подчиненных; все трое были еще пьянее, чем он, и палили из карабинов — любо-дорого вспомнить. Про само заведение он почти ничего не помнил, потому как попал туда уже на рогах. Но там точно было пианино и маленькая сцена, на которой он в ту ночь трубил вдохновенно как никогда. Зато он не забыл, как таинственная незнакомка спасла его, когда он свалился прямо в патио ее дома. Чего уж там говорить, если бы не помощь этой ниспосланной ему дамочки, не шагал бы он сейчас весь из себя красивый в ртутном солнечном облаке селитряной сиесты по улицам Пампа-Уньон.

Во втором квартале Торговой улицы Бельо Сандалио увидел первое знакомое лицо. Правда вверх тормашками. Зацепившись ногами за балку, как летучая мышь, на маркизе болтался мальчонка.

— Здорово, трубач, — сказала перевернутая мордочка.

— Как сам, китайчонок, — отвечал Бельо Сандалио. — Вижу, делаем акробатические успехи.

— Это я еще не старался, — сказал мальчонка.

После чего стремительным обезьяньим кульбитом прокрутил полусальто-мортале и твердо приземлился на тротуар. С напускной торжественностью отвесил цирковой поклон и ужасно серьезно, но посмеиваясь уголками раскосых глаз, осведомился, как Бельо Сандалио оценил номер.

— Кошатины больше жрать надо, — вынес вердикт Бельо Сандалио.

И добавил воззрившемуся на него с изумлением парнишке:

— Такой у них, у акробатов, секрет.

И они, оживленно беседуя, побрели к центру селения.

С Йемо Поном Бельо Сандалио познакомился в свой предыдущий приезд: тот привел его в пансион, где он тогда поселился. Мальчик напоминал ему собственное сиротское детство на улицах Икике: его отец, ирландский матрос, в порту не задержался, а мать померла от оспы через год после его рождения. Но ему повезло иметь семейственную бабку, которая не дала ему сдохнуть с голоду и вырастила как сына. Йемо Пон, наоборот, жил при матери и все же казался куда более одиноким, чем Бельо Сандалио.

Паренек трудился в Рабочем театре. Каждый вечер он обходил все улицы, зажатый между двумя афишами с названием сегодняшней картины, именами главных артистов — героя-любовника и девушки, — броским лозунгом, переписанным из программки; все это рисовалось цветными мелками. В свободное от работы время Йемо Пон изображал персонажей любимых фильмов, а еще любил выделывать акробатические номера, подсмотренные в цирках шапито, то и дело принимался кувыркаться и взбирался везде, куда можно было взобраться. Когда Бельо Сандалио с ним познакомился, китайчонок умел преодолеть всю Торговую улицу по маркизам, вися на руках. Теперь он научился проделывать тот же трюк ногами.

По дороге малец рассказал ему местные новости. Подтвердил слух о смене гарнизона карабинеров. Похвастался, что читать и писать он теперь обучен, а потому школу бросил. Подсчитал, что с начала года в пьяных драках полегла уже целая дюжина человек. С восторгом открыл тайну: его дядюшка Лан, Китаец-с-Воздушными-Змеями, запускает теперь по ночам светящиеся шары. Дрожа при воспоминании об увиденном, описал жуткую стаю серых чаек, что однажды затмила все небо над городом на два с половиной часа — в полном молчании они летели на восток. Состроив лукавую рожицу, рассказал, как во время последнего Сухого закона толстяка с материной работы, из буфета, застукали, когда тот гнал сивуху из утиного корма. Предупредил, что пансион «Донья Матильда и Дочери» преобразовался в кабак. Но не нужно переживать, он его отведет в пансион под названием «Юный цвет», куда как лучше первого. Держит его боливийка, сеньора Кримильда, и венгр, которого зовут, как вождя индейцев: Джеронимо. А фамилию того венгра он еще не научился выговаривать.

И подробно, как будто ему светили комиссионные — впрочем, они и светили, — сообщил, что при пансионе есть сторож и он отворяет двери жильцам в любой час ночи, что каждый месяц в лотерею разыгрывается неделя бесплатного проживания среди самых старых постояльцев и что венгр с боливийкой заправляют еще и лучшей харчевней в городе, а значит, вкуснейшей жареной свининой можно будет объедаться, не выходя из дому.

Удивительную историю этого супружеского союза Бельо Сандалио не замедлил узнать. Вскоре после переезда в Пампа-Уньон венгр овдовел и сочетался вторым браком с Кримильдой Кондори, пышнотелой танцовщицей, уроженкой андских плоскогорий, которую повстречал на подмостках публичного дома в боливийском квартале, где процветали притоны и бордели самого низкого пошиба. В мире продажной любви она выступала под псевдонимом Дьявиолетта Дивина, а венгру оказалась примерной супругой. В трудолюбии ей не было равных, и быстрее, чем, бывало, разоблачалась на сцене, новоиспеченная сеньора Кримильда Кондори де Плетикобич превратила мужнин пансион, до тех пор завалященький, в один из самых доходных в городе.

Бельо Сандалио соснул пару часиков на кретоновом покрывале цветов боливийского стяга, а потом взялся за чистку пистонов и смазку клапанов трубы. После долго играл. Как истинный музыкант он взял за правило каждый божий день «колоть дрова», то бишь репетировать, и то же советовал молодым трубачам с разных приисков, которые уже начали подражать его стилю, позам, повадке и даже манере одеваться. «Нужно день и ночь трубить, — поучал он полувсерьез-полушутя, — а когда не трубишь — жевать полотенца».

Удивляясь, что никто не клянет его за шум, Бельо Сандалио собрался выпить чаю и перекусить. Он принял душ, побрился, надел самый светлый костюм и лучшую рубашку, желая с самого начала прослыть в городе щеголем. Нынче ночью Пампа-Уньон падет к его ногам. Одевшись и тщательно причесавшись, он вынул из чемодана жестянку из-под английских шоколадных конфет, положил на кровать, открыл, и перед ним, словно в витрине зоологического музея, распластали блестящие крылья изящные бабочки. Выбрал самую яркую — в оливковый горошек — и, неспешно повязывая ее перед зеркалом, погрузился в сладкие мысли о том, как скоро его нога вновь ступит на хорошо знакомые манящие пажити местного порока. В Радикальный клуб следовало явиться к десяти, до того он был свободен.

Когда он в сопровождении маленького приятеля прибыл в пансион, хозяйка сразу же углядела трубу под мышкой и осведомилась, не в оркестр ли он пожаловал наниматься. Вот уже два дня у нее живет второй такой. Только тот господин — барабанщик. «Старичок совсем, с 79-го»[10], — пояснила хозяйка, имея в виду Тихоокеанскую кампанию. И доверительно хлопая густо накрашенными ресницами, она пустилась выкладывать все, что у нее накипело: ветеран оказался таким угрюмым молчуном, что ничего про него неизвестно, кроме записи в пансионной книге: звать Канделарио Перес, родом из Лиркена, на войне дослужился до младшего сержанта. «Бастер Китон[11] — и тот чаще улыбается», — с хохотом договорила боливийка, показывая неровные зубы и недюжинные знания синематографа.

В столовой, когда вошел Бельо Сандалио, сидел всего один постоялец: сурового вида старик в круглой кургузой шляпе без ленты. Вместо чая он пил мате. Рядом с его стулом на полу поставили медную жаровню, на которой булькал эмалированный чайник. Отставив стул от стола, старик лениво скрестил ноги. Вышитая скатерть на фоне его тусклого наряда казалась еще белоснежнее. Трубач смекнул, что это, пожалуй, и есть барабанщик. Под лапсердаком цвета козьего сыра, сбоку, угадывалась странная выпуклость, словно старик был при оружии.

— Добрый день, — учтиво поздоровался Бельо Сандалио и уселся напротив.

Старик, даже не взглянув на него, пробурчал «добрый» и вновь опустил нос в тыковку с мате. Время от времени он крошил узловатыми пальцами краюху у себя на коленях и подносил кусок ко рту, медленно пережевывал и запивал, потягивая мате через бронзовую трубочку, отчего складки на шее приходили в движение.

До сих пор Бельо Сандалио держал трубу на коленях, но, когда горничная подала салат из помидоров и жареную печенку, он вальяжно выложил инструмент на стол, прямо под нос старику. Тот едва заметно моргнул, как озябшая ящерица.

— Я приехал наняться в здешний оркестр, — так же сердечно, как раньше, проговорил Бельо Сандалио. — Мне сказали, вы тоже музыкант.

Ветеран поправил шляпу, подлил кипятка в тыковку, сахара класть не стал, пошуровал бронзовой трубочкой, медленно, долго, громко, нескончаемо тянул мате и, наконец, поднял глаза и искоса глянул на Бельо Сандалио.

— Да, — сказал он.

Бельо Сандалио победоносно улыбнулся.

— И еще мне сказали, Вы тоже по объявлению, играете на барабане и выучились музыке не когда-нибудь, а в достославную кампанию 79 года. Все это правда?

Старик глубоко вздохнул, осторожно поставил мате на стол — как бы не запачкать белую скатерть, — дожевал хлеб, проглотил, воззрился на нарушителя спокойствия и разом отвечал по трем пунктам: