Три года - Владимир Андреевич Мастеренко

совсем странно выглядел здесь, в строгой служебной обстановке. Всё выяснялось при ближайшем рассмотрении: отрезок рельса, как гласила выгравированная на нём надпись, был подарком от металлургов в день двадцатипятилетия газеты, а утюг был образцом продукции завода электронагревательных приборов. И происхождение многих вещей в кабинете было таким же, даже под висевшей возле дивана картиной, изображавшей таёжный пейзаж, стояла дарственная надпись известного художника.

Вот здесь два раза в неделю и происходили «летучки», своеобразные производственные совещания, на которых обсуждались свежие номера газеты. Незадолго до десяти часов утра в кабинет сходились все сотрудники, исключая лишь тех, кто был в командировках или отправился по срочному заданию.

Входил, чуть прихрамывая, коренастый, невысокого роста, редко улыбающийся и всегда сосредоточенный Осокин — заведующий отделом писем и секретарь партийного бюро редакции. Рядом с ним усаживались три женщины — сотрудницы его отдела. У этих четверых была очень хлопотливая и трудоёмкая работа: весь день к ним сплошным потоком шли посетители, нередко возбужденные, нервные, даже плачущие. И с каждым разбирались эти четыре человека, выслушивая всех, успокаивая, давая справки, иногда разрешая вопрос тут же по телефону, иногда посылая письмо в соответствующие организации. Почтальон приносил им по нескольку раз на день объёмистые пачки писем. Отдел Осокина питал все отделы редакции, — оттуда поступали материалы для фельетонов Михалыча, темы для самых разнообразных злободневных статей…

Кабинет быстро заполнялся. Не спеша пересекал его и опускался в кресло возле самого редакторского стола Студенцов, переваливаясь, проходил в угол Михалыч.

С шумом двигая стулья, громко разговаривая, рассаживались сотрудники отдела сельского хозяйства, в общем очень различные люди, но все по-одинаковому несколько избалованные в редакции, — в газете области, славящейся сельским хозяйством по всей стране, им отводили в номере чуть не ежедневно по целой странице, или полосе, как она называлась журналистами, тогда как другие отделы делили между собой остальные две, — четвёртая полоса была занята обычно информацией ТАСС.

У каждого в кабинете было своё излюбленное место, один Виктор пока не имел его и всякий раз устраивался на новом.

Иногда появлялось неизвестное ещё Виктору лицо — один из десяти «собкоров», то есть собственных корреспондентов, которые жили в районах и лишь изредка наезжали в редакцию.

С собкором по Чёмскому району Леонидом Ковалёвым Виктор познакомился ближе, потому что тот по приезде сразу завладел комнатой Михалыча, поставив в угол потёртый фибровый чемодан и выложив на стол груду исписанных блокнотов, и даже ночевал здесь, после чего в комнате некоторое время сохранялся терпкий запах смазных сапог. Лет на пять старше Виктора, широкоплечий, с вьющимися рыжеватыми волосами, с редкими оспинами на скуластом лице, Ковалёв был очень общителен, заразительно смеялся, обнажая ослепительно белые ровные зубы, и всё приглашал Виктора к себе в Чёмск, обещая устроить ему «шикарную охоту», хотя Виктор сразу сознался, что не охотился никогда в жизни. Две узких нашивки на гимнастёрке Ковалёва, перетянутой широким армейским ремнём, — золотая и красная — свидетельствовали о ранениях на фронте, но по его ладной, дышащей здоровьем фигуре это заметно не было…

Пока собирались на «летучку», редактор, близоруко щуря глаза, чуть воспалённые после долгих часов, проводимых при электрическом свете, перелистывал лежащую на столе подшивку и делал в ней пометки толстым красным карандашом. Украшенные резьбой часы отбивали десять глухих ударов, и редактор стучал карандашом по бронзовому стакану чернильного прибора, требуя тишины. Лишь только смолкал бой часов, в кабинет входил худощавый, с некрупными чертами лица, с гладко зачёсанными волосами мужчина средних лет — ответственный секретарь редакции. Походка его была нервной, торопливой, весь вид напоминал о необходимости ценить время. Секретарь подавал редактору пачку свежих телеграмм ТАСС и садился во второе, незанятое кресло возле его стола…

Ответственный секретарь был самой важной после редактора фигурой. К нему стекались все материалы из отделов, он планировал очередной номер газеты, распоряжался рассылкой сотрудников по срочным заданиям, одобрял и браковал фотографии, выписывал гонорар, распекал типографию, задержавшую набор, срочно вызывал из гаража машину, чтобы отвезти на аэродром вылетающего в дальний район корреспондента, и так далее, и так далее. Если уподобить редакцию армии, он нёс многотрудную нагрузку начальника штаба, и со всеми большими и малыми делами успевал справляться одновременно, переключаясь с одного на другое так, словно они несмотря на очевидную разнохарактерность, вытекали друг из друга. Если по коридору неслись пронзительные трели электрического звонка, если быстро стучали туфли девушки-курьера, можно было без ошибки сказать, что этот переполох вызван ответственным секретарём. Днём Виктор всегда видел секретаря мрачным, озабоченным только газетой и ничем иным. Когда же нагрузка спадала и дела с очередным номером шли уже своим чередом независимо от редакции, он оказывался человеком с милой улыбкой, любившим послушать анекдот и перекинуться шутливым замечанием. Многоопытный Михалыч говорил, что таковы все газетные секретари на свете.

С приходом секретаря редактор предоставлял слово одному из сотрудников — очередному рецензенту. Рецензент разбирал до мельчайших деталей попавшие на его суд номера, оценивал статьи, подборки, корреспонденции с разных сторон — своевременно это, запоздало или еще могло подождать, ярко или бледно воплощена важная тема в газетных строках, какую инициативу проявила редакция, что она упустила, что нужно сделать в самые ближайшие дни. В рецензиях бывало гораздо больше критики, чем похвал, и Виктору на первых порах это казалось странным, можно было подумать, что газета делается вообще никуда не годно, пока он не понял, что именно таким и должен быть разговор на «летучках», достоинства были ясны и так, и не стоило тратить на них времени…

Конечно, это было впечатлением вообще, а каждая рецензия в частности носила свой, отличный от другие характер в зависимости от того, кто её делал.

Осокин говорил неторопливо, пристукивая кулаком по столу, цепляя факт за факт, точно доказывая сложную теорему. В его речи не было ярких фраз, слова были обыденны, как в домашней обстановке, но это не нагоняло скуки. Это выглядело разговором одного человека с другими, кровно в том же заинтересованными. Единственное, что несколько даже смешило Виктора и что он объяснял пристрастием Осокина к своему отделу, это обязательное в его рецензии упоминание о письмах, тех самых письмах, которые пачками приносили почтальоны в редакцию по нескольку раз на день. Никто не отрицал, в том числе и Виктор, важности обильно сыпавшихся по одному и тому же адресу конвертов и открыток, исписанных то твёрдою рукою образованного человека, то непослушной рукою малограмотного, то просто детским почерком. От них подчас зависела не только судьба, но даже жизнь людей. И всё же не к чему было, по мнению Виктора, требовать внимания к каждой