Три года - Владимир Андреевич Мастеренко

о генеральном плане Каменки?

— О каком? — пытаясь представиться равнодушным, спросил Виктор.

— Бригада архитекторов работает над генеральным планом села Каменки, где колхоз «Красное знамя»… Пользуйтесь, я не жадная.

— Спасибо, — проговорил Виктор, доставая записную книжку. И, видя, что девушка сворачивает в сторону радиокомитета, крикнул: — Погодите… Маргарита, — он перелистнул несколько страниц. — О гастролях Козловского слышали?

— У нас? Когда? — сразу приняла она деловой тон.

— В том месяце… Пользуйтесь и вы. Я тоже не жадный.

— Долг платежом красен, — сощурилась Маргарита, и звонкий смех её некоторое время слышался ещё в отдалении.

Пересекая сквер, Виктор, как обычно, остановился у газетной витрины. Он делал теперь это каждый раз, но с другой уже целью, чем в тот день, когда была напечатана его первая заметка. Очень быстро прошло смешное мальчишеское желание дёрнуть читающего его заметку за рукав и сказать: «Моя!» И сейчас ему хотелось, чтобы читали его, но теперь ему было интересно, как относятся те, кто читает, к тому, что они читают. Сердце Виктора билось быстрее, когда он слышал, как старик в очках в металлической оправе, судя по одежде — заводской рабочий, подталкивал в бок свою пожилую спутницу:

— Гляди, промышленность переключается на новую продукцию… Надо понимать — переходим на мирные рельсы.

Эту заметку писал Виктор…

И так же взволнованно билось его сердце, когда один юноша замечал другому:

— Новую пятилетку выполняют…

Заметка об электрификации железной дороги тоже принадлежала Виктору.

— Агитация фактами, — любил повторять Михалыч, произнося даже слово «фактами» так, что оно звучало у него немножко на «о».

Виктор понимал теперь значение этого выражения. Не голым изложением события, но боевым оружием были маленькие заметки, собранные под заголовком «По городу и области» и объединённые в «подборку», как это называлось в редакции. Из крупиц, как из мозаики, складывалась широкая картина жизни. Там пустили новую фабрику, здесь возобновили прерванное войной строительство консервного комбината, в Доме моделей придумали новые фасоны платьев с вышивкой по сибирским мотивам, а кузнец с большого завода изобрёл машину для корчёвки пней, — вся эта многосторонняя жизнь вбиралась в маленькие информации, которые добывал Виктор.

Он думал, что́ скажет старик рабочий, когда прочтёт заметку о прокладке трамвайной линии на том берегу реки, где каких-нибудь двадцать лет назад шумел вековой бор, а сейчас вырос крупный промышленный район. Заметка эта досталась Виктору с большим трудом, после нескольких дней телефонных звонков, — вопрос о трамвае всё «утрясался».

Он представлял двух юношей, читающих о номере подпольной большевистской газеты, датированном тысяча девятьсот двенадцатым годом и напечатанном в маленьком, теперь уже покосившемся домике с мемориальной доской на фасаде, что приютился на окраине города. Виктор обнаружил этот розовый тонкий листок с бледным шрифтом в областном архиве, перерывая кипу старых бумаг, когда ему нужно было найти материалы о знаменитом учёном, жившем полвека назад в Сибири…

И высшей оценкой для Виктора звучало рокочущее в устах Михалыча:

— Хорошо…

В кабинет Михалыча Виктор входил теперь уже не робко, но даже с чувством некоторого достоинства, — его здесь ждали, если он запаздывал — волновались. Он уже знал, что только случайно в первый раз застал Михалыча в комнатушке одного, — такие моменты были исключительно редки. Обычно здесь собиралось столько посетителей, что непонятно становилось, как они все умещаются. Михалыча знало очень много людей, и часто они приходили не по газетным делам, а просто повидаться и поделиться новостями. Приходил садовод-мичуринец, клал на краешек письменного стола румяное яблоко и тихо устраивался на диване, дожидаясь, когда Михалыч сможет уделить ему минуту внимания. За ним следовал речник, только что вернувшийся с Севера, у которого были к Михалычу какие-то дела по литературной части. Наконец, комнату заполняла массивная фигура человека в отличном синем пальто, и Виктор с трепетом узнавал в этом человеке знакомого по портретам писателя-москвича, называвшего Михалыча мягко и нежно:

— Саша…

Посетители говорили, смеялись, табачный дым клубами поднимался к потолку, а над всем этим возвышался в своём углу за письменным столом Михалыч, который и во время разговора что-то чёркал и правил в исписанных листах, то хмурясь, то иронически улыбаясь, так что неясно было, к чему это относится — к беседе или к тому, чем он занят. Но вдруг он вставлял в разговор замечание, из которого можно было заключить, что он слышал всё до слова, и тут же передавал Виктору выправленный лист:

— Будь другом, снеси на машинку…

Часто появлялся у Михалыча Ефрем Рубин — спортивный корреспондент, рослый взлохмаченный парень, с громким голосом и размашистой походкой. Он входил в кабинет, держа в правой руке пук только что перепечатанных заметок и блокнот, исписанный широко растянутыми буквами, громоздившимися неровным частоколом, а левым, пустым рукавом смахивая подвернувшиеся некстати пресс-папье или крышку от чернильницы, — руку Ефрем потерял на фронте. Рубин был из тех людей, которые освоились бы с обстановкой на другой же день, перекинь их судьба даже за тридевять земель. Встретившись с Виктором, он тут же попросил засунуть ему пустой рукав сорочки в рукав пиджака:

— Такая непослушная…

Это относилось к отсутствующей руке.

Рубин как будто был лишён чувства юмора и всерьёз принимал шутливое замечание Михалыча о том, что спорт совсем заполонил газету и что надо будет хоть на время прекратить печатать спортивную информацию, чтобы дать читателям передохнуть. Он начинал кричать и, как фигурально выражаются, с пеной у рта отстаивал свои права:

— Это же событие — междугородная встреча по футболу… Этого же не простят читатели, если мы не дадим…

Заметкам Рубина свойственна была сухость и сугубая деловитость. Просьбы оживить материал не давали ничего, кроме «яркого летнего солнца, залившего стадион», за которым следовало неизменное: «Здесь состоялся забег на сто метров…» Ефрем обычно восклицал:

— Так что же вы хотите, — мы не очеркисты! Уж это простят читатели…

Грубоватые манеры не мешали Рубину быть отзывчивым и добросовестным, и он действительно очень любил спорт. Когда Михалыч наотрез отказывался поместить в очередном номере какую-нибудь хронику о шахматно-шашечном турнире, происшедшем в детском парке, Ефрем смотрел на него с мольбою и повторял:

— Ну, без гонорара… Ну, пожалуйста, не заплатите мне деньги. Но такое событие — как это простит читатель?

На жизнь Ефрем смотрел очень просто. Планы свои он изложил Виктору сразу же:

— Только поставлю на ноги сестричку и женюсь. Есть такая милая девушка…

И вопросительно посмотрел на Виктора:

— А что думаешь ты, такой парень? Или есть уже кто-нибудь в сердце, только не говоришь? Ой, скрываешь, хитрюга парень!

Вопрос Ефрема невольно смутил Виктора и заставил его покраснеть. Он вспомнил… Валю.

Не однажды, проходя мимо медицинского института, он ловил себя