Сперматозоиды - Наталья Рубанова

Глубоко оскорбленная такого рода действиями, Марья Николавна спешно поднимает ногу, чтобы шагнуть за раму, и убирается восвояси, где долго причесывается, одевается и снова встает в позу. Сана же садится в очередной раз на фирменного конька-гробунка: вот если кто-то, думает она, решит, к примеру, нажать на Del., иначе говоря, захочет по каким-то причинам уйти пораньше, слинять, его даже Там (хотя, почему «даже», а не «тем более»?) не оставят в покое: занебеснутые гурки претендуют на эксклюзивное право забивать подопытных собственнокрыльно… Если же «ущербная», готовая к развитию лишь потенциально – по умолчанию, разумеется, Их Операционных Систем, напрочь лишенных бинарной (она же человечья) логики, – био-car[33] доведет до логического конца игру «Я сам!», начинающуюся обычно с кризиса трехлетки и не заканчивающуюся, о чем по обыкновению забывают, никогда, ее, био-car, тут же (дабы не храпела всю ночь и не зевала весь день[34]) поставят на место (поток) – оппаньки, свобода воли и выбора: «Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре»[35], не так ли, Смит? Но если тебе не принадлежат даже собственные мысли, что же тогда твое?.. Да есть ли оно вообще, существует ли?.. Редкий гений находит Источник в заветном ларчике бессознательного, – но у простого-то смертного ничего своего нет, la-la, у простого-то смертного ничего своего нет и быть не может, la-la, поет Сана, la-la, – и, выходя на улицу (избыток азота в воздухе), подставляет лицо снегу: чересчур.

Чересчур хороша.

Вот и с П. в снег познакомились – точнее, их банально (ли?) друг с другом столкнули, сшибли, чтоб уж наверняка (наверняка – что?). «А откуда, думаете, это вот «заткнуть рот рублем» пошло?» (доставая бумажник, чтобы расплатиться с таксистом). – «О чем вы?..» – «О том, что рубль в древности заклепку означал, и только в четырнадцатом веке, став, как сказали бы сейчас, единицей ценности, начал с…» – «Зачем вы об этом говорите?» – «Хочу показаться умным…» – «Считайте, что показались». – «Креститесь». – «Я соврала». – «Слово не воробей». – «Кто вы?» – «А вы?..».

Сана влюбилась – есть и такое словечко – в ту зиму, как иногда пишут, до беспамятства. Потеряла голову. Ей «снесло башню». «Сорвало крышу». Что там еще бывает? (Автор в растерянности разводит руками – он/а не хотел/а, действительно не хотел/а). Это потом уже, после их цирка, вспомнится «Трапеция»[36]: ну а пока… Пока ресницы его в снегу (и почему Сана не снежинка? так бы и растаяла: пусть короткометражка, пусть однодневка – какая разница!), пока бирюза глаз его лучится, она, Сана, готова слушать и слышать – слышать даже то, что он, видите ли, окольцован. «А я вот раскольцевалась». – «Почему?» – повиснет в воздухе, когда после поцелуя (живи, Сана, живи: в конце концов, это просто слюни) они перейдут, наконец, на ты. – «А разлюбила…» – «И только?..» – «А мало?..»

Ни к одному человеку не испытывала она такой нежности, ни к кому другому не влекло ее с такой яростью – и никого больше не желала она так сильно и одновременно невинно. П. тоже тянуло к Сане – только иначе: жестче, резче – и как-то легче; сомнительное преимущество, всегда дающее, впрочем, игроку довольно скучные в своей предсказуемости дополнительные очки… Спугнуть странную дружбу тем, что называется скучным словечком «постель»? Алхимия молчания! Сана изнемогала, текла, плавилась – и это-то было хуже всего.

Они довольно долго встречались (мыльная опера, кабы не наяву), в один же из вечеров крепко выпили – тогда-то и свершилось «грехопадение», тогда-то Сана и проидеализировала П., отделив созданный воображением образ от реального человека, – да, собственно, без идеализации количество смешных любовей быстро сошло б на нет, что nature, привыкшей от случки к случке плодиться да размножаться, невыгодно: дважды два… Однако Сана плодиться и размножаться не намеревалась. Выбравшись E2-живой из капкана тихой семейной жизни, она не ведала еще о любви безусловной, восхищении без поклонения и зуда обладания другим человеком, а потому принимала за нее страсть, тепло или желание чувствовать себя защищенной: всегда благодаря кому-то, всегда за чей-то, если рассудить, счет, что, как она сама вскоре поймет, не столь грустно, сколь глупо.

Люблю, сказала мышка Мауси проходящему мимо Котауси, выучившему, как тот попугай, одно лишь НЕТ – вжик-вжик-вжик, и снова ты мужик: шестеренка, изобретенная в античности, «Мы танцуем с тобою наш последний медляк: я танцую хреново, ты танцуешь никак…» – «Не понял, прости?..».

[привет от Уинстона Смита]

Поначалу она думала о П. непрестанно, чем, наверное, вызывала невольное возмущение личного его пространства – пространства, в котором Сане отведена была почетная, но невероятно унылая friend-койка. Что же касается всех этих шуточек на тему «дружеского секса» да укропа королевы Анны, пороха с верблюжьей слюной, живых головастиков, железной ржавчины, акации, ивового листа да кипяченной в масле ртути (или так: «При составлении брачного контракта солдат Джейн потребовала от солдата Джонни включить в список такой пункт, как ”прерванный половой акт“»), то нельзя сказать, будто все они остались за кадром и совсем уж не давили на психику. О, распоротое равновесие, которое хранила она в сердце своем, словно хрустальный шарик, боясь разбить!.. Как мечтала Сана остановить стрелку секундную – и как быстро передвигалась даже часовая! Нет-нет: она, разумеется, не думала ни о бабочках из марципана и мастики, ни о пошленькой лебединой паре на дурацком свадебном торте, ни о «крепком жизнеспособном приплоде» – все это в прошлом, развод плюс один, повторяться нет смысла; был у невесты когда-то – а странное ведь словечко невеста – и «букет-паук», от плотной середины которого расходились в разные стороны изящные линии; было и путешествие к самому красному морю – пирамиды, верблюды, арабы, теряющие при виде белой ledi рассудок: что с того?..

П. был близок, как никто – и одновременно недосягаем: вот Сана и захлопнулась, будто шкатулка музыкальная, вот и проглотила ключик, дверь волшебную анимы – отпирающий, а потому мелодия небесная не прозвучала, а потому балерина, появляющаяся на серебристой поверхности игрушечного рояля, уснула и уже не показывалась…

Как банально, как пошло, морщилась Сана: роман – если ЭТО можно, конечно, назвать романом, – с тем, кто использует в качестве тяглового и пахотного животного более чем ординарное существо по кличке жена и ничего (скука какая!) менять не собирается? Просыпаться и засыпать в одной постели, вот, собственно, и все, Сана: такова, на самом деле, твоя «банальщина», такова «пошлость» – не ты ли призналась себе в этом, потягивая в «Квартире 44» жидкость счастья?.. На тебя с любопытством посматривают, но ты, конечно же, никого не замечаешь – ты привычно иронизируешь и, подзывая официанта, барабанишь по столу пальчиками: «Вели, государь, мне дать из своей государевой аптеки водок».

Много позже тот, кого науки любовной ради исследовала Сана едва ли не под микроскопом, скажет: кажется, я мешаю тебе, и она кивнет – разумеется, мешаешь. Да, она задыхается, ей словно жгут на горло наложили… И улицы, и деревья, и люди, и звери, и монастырь этот – все мертвое, мертвое: мертва и она, Сана, и звонок П. не в кассу, звонок П. не имеет значения, потому как задачка не имеет решения – что на Земле, то и на Небе, да только если на Земле помоечка, если на шарике – отзвук, что ж над шариком-то?..

И – вот она, кипарисовая аллея, вот монастырские кельи, гробы у глухой стены… Сухо, зябко – да страшно, Сана, чего уж там! Звериного одиночества, тоскливым своим капюшоном тебя накрывшего, бежишь: потому ходишь вокруг да около, в храм никак не войдешь, а когда, наконец, решишься, неловкость одну и почувствуешь, а дальше… Дальше вот так: гони, гробунок, э-эй! Поди, докажи, будто не тварь дрожащая! А коли переступишь, посмеешь коли переступить, в покое все одно не оставят: в том-то и гнусь… Назад, на шарик, чтоб дурь из башки повышибить: «Да мне крышка, крышка! – кричишь ты, судорожно пытаясь остановить поток пахнущей хлоркой слизи. – Хочешь убить свободу? Позволь сперматозоидам добежать: слоган, ха-ха, слога-ан…». Значит, стремящиеся у й т и – из-за страха останутся, а не потому что не в силах закон нарушить… Купи-продай – да сделка же, сделка: как ты – так и к тебе, а возненавидеть посмеешь – так бумерангнется, мама не горюй! «Быть в позитиве» выгодно, легче легкого арифметика; главное, чтоб не до кровищи тошнило-то… Есть, правда, одна нестыковочка – ни сном ни духом Любка про бумеранг тот: страшней войны герла в кривом зеркале, страшней смерти – можно ли такой верить?… Вот и Смита прикончили, когда он поверил…

Подобно Уинстону Смиту, записывавшему в дневник сомнения насчет правильности партийного учения, записывает Сана все, что касается правильности так называемого Высшего Замысла – чаще всего тот представляется ей чудовищным: или она чего-то не понимает?.. Ок, ок – пусть ей объяснят. Пусть хоть кто-нибудь, раз в жизни, объяснит, что, черт возьми, происходит на самом деле: если г-н Б. предполагает, будто она схватывает на лету все Его более чем пространные намеки, все Его знаки, то Он сильно ошибается! Почему в школе – одни буквы да цифры, пять химий в институте – зачем? Для чего приходят в сны ее препараты (чаны с формалином, сборящаяся на коленках трупов кожа) – неужто именно ей, Сане, было нужно все это?..