Сперматозоиды - Наталья Рубанова

Но как же все-таки случилось, что она, Сана, очутилась в мединституте? Неужто ради того лишь и бегала весь десятый класс к репетиторам, чтоб досадить маман, видевшей ее непременно училкой – пусть английского (восемь лет подряд занималась с ней belaja ledi, пользующаяся лучшими советскими духами «Сигнатюр» и «Елена»; особым шиком считалась привезенная из Софии «Болгарская роза»), но все равно училкой?.. На самом деле, интерес к человечьей механике разбудило роскошное издание «Салернского кодекса здоровья»[64]. Сана помнит – пустая гримерная, нервничающий отец («Постой, я сейчас… – и тут же, за дверью: – Ирма, нам нужно поговорить!..»), в общем, воздух да будет прозрачным и годным для жизни, и чистым…[65] Сана долго рассматривала рисунки – шикарные гравюры из медицинских книг Возрождения: Якоб Мейденбах, 1491-й, Антон Кобергер, 1493-й… Впрочем, более всего зацепил непривычный р и т м всех этих, казавшихся волшебными, слов – он-то, если разобраться, и довел ее в свое время до ручки небезызвестного вуза: сложен любой человек из двухсот девятнадцати вместе разных костей… – что-то гипнотическое таилось во всем этом, что-то волнующее и одновременно пугающее, – а зубов у него двенадцать плюс двадцать… – однако остановиться, не читать было невозможно, и Сана, вросшая в кресло гримерки, завороженно повторяла: триста еще шестьдесят и пять кровеносных сосудов…

Много позже, отсиживая так называемые лучшие годы в конторке, куда ее, как сказали бы век назад, попавшую в стесненные обстоятельства, переманили не шибко длинным рублем (должность научного редактора в медицинском журнальчике звучал бы гордо, кабы не ведомость, в которой приходилось расписываться раз в месяц), Сана нередко спрашивала себя, с кем же ей, на самом-то деле, хуже – с душами якобы живыми или все-таки бумажными: долго размышлять, впрочем, не приходилось. Статьи – или, как называли их знающие алфавит редактриски, тексты, – шли потоком на конвейер, не оставляя времени на «глупости», которые и составляют, собственно, жизнь души. Система обеспечивает управление пользователями: ее действие может распространяться на здания, районы, города и даже континенты – Большой Брат смотрит на тебя с помощью все тех же поворотных, купольных и фиксированных камер. Ну, Смит, здравствуй, кома’н са ва[66], Смит, кома’н са ва-а-а?.. Знакомы ли тебе цифровые видеорегистраторы и матричные коммуникаторы? Техника слежки совершенствуется… Техника контроля динамично развивается, поправляет Сану Большой Брат и добавляет: развивается с учетом поставленных целей, основа которых – выраженные приоритетные направления деятельности и планы реализации. Большой Брат называет это системами безопасности и уточняет: очень удобно, камеры и станции просмотра могут быть установлены в любом месте IP-сети, а PLC-решения снижают вероятность ошибочных действий, обусловленных человеческим фактором… При наличии кое-какого устройства и Интернета можно увидеть на экранчике, скажем, дом: ну-ка, ну-ка… смотри, Сана, смотри: мамаша уткнулась в ящик, сестрица играет с бутылочкой… все дело лишь в коде доступа; ты только представь себе – все видеофайлы хранятся в серийных камерах, и потому…

Сане страшно: ей кажется, будто она прижимается к Смиту, но его очертания размываются. Коснуться плечом пустоты – это что-то новенькое: «Буся! – кричит Сана. – Буся-а!..»

Через сорок минут электричка подъезжает к граду Ж.: такому же серому и унылому, как и большинство подстольных аппендиксов. Местечко (оно же станция Обираловка, увековеченная графом Т.) кажется Сане знакомым. Как будто она уже ходила тут… – или лежала?.. – как будто что-то нехорошее случилось здесь с ней… А вот тебе, детка, последняя загадка сфинкса: какая мода пошла от Анны Кэ? «И не вздумай хныкать, – осекает ее буся. – От Анны Кэ, чтоб ты знала, туфли на платформе остались: мой размерчик, гляди…» – буся приподнимает подол и показывает Сане всамделишную игру в классики. «Но ты же мертвая, – мотает головой она, – ты мертвая и существуешь только в моем воображении!» – «Ну ты и воображала, – усмехается буся, перед тем как исчезнуть, – ну и воображала!» Сана щиплет себя за руку, выходит на привокзальную площадь и осматривается – газетный киоск, автобусная остановка, рынок, аптека («…ты, когда будешь затягиваться, скажи «аап», а на выдохе – «теэка», и точно глюканёт!»): а как ты хотела? – так и хотела… – и садится в маршрутку: шесть остановок до улицы, нужной ей – да вот оно, щастье: домик-крошечка! Вид на пустырь бессловесный, небо в алмазах зато.

[ссылка]

Да, Сана выходит на «Курской»: да, Сана едет в подстольный град, где скворечни дешевле, чем в граде стольном, а потому стоит на перроне, нервно теребя маленькую бутылочку Catto’s (электричка должна появиться с минуты на минуту), и не сразу замечает все тот же бусин фантом: «Как ты могла, Саночка? Виски на вокзале… Тебе не кажется это дурным тоном? Что бы сказал отец!..» – «Почему ты ушла насовсем? Почему не приходила так долго?..» – у Саны трясутся плечи, Catto’s летит в урну, а буся кричит: «Наш гробунок! Давай-ка, шевелись… Так и быть, разомну кости, не то опять одна в этой Ж. дел натворишь, а квартиру не снимешь!» – «Но это же «Москва – Петушки»!» – слабо сопротивляется Сана. – «Какая разница? Электричка идет в Ж.!» – буся удивленно поднимает брови: ни дать ни взять Анна Кэ!.. А после поезда она стала, пожалуй, даже красивей, замечает Сана и заходит в вагон, где честной планктон бьет ее диалектом серпа и молота с карачаровским душком-с[67]: под дых, под дых.

Не чуя себя, протискивается Сана к бусе (как она могла опередить ее и откуда тут вообще место?), а потом, нашептывая hand-made-мантру, садится к ней на колени: «Е-ха-ли мед-ве-ди на ве-ло-си-пе-де…в ямку провалились, ОМ!» – все так, все так же, как в детстве, когда буся, легко подбрасывая ее в воздух, пела, а Саночка с замиранием сердца ждала заветного «в ямку провалились!»: вот сейчас буся – как всегда, в самый неожиданный момент, – расставит коленки, и Сана, проваливаясь, слегка зависнет над полом, а когда, как ей покажется, почти упадет, окажется ловко подхваченной, и все – ОМ!money… – сначала: «Е-ха-ли мед-ве-ди на велосипеде…» – С Новым годом, Саночка! Спой Снегурочке «Елочку»! – «Хуй вам, а не елка!» – отглаголит в ответ нехитрую истинку sex-shop очередного тысячелетия; «В Новый год с новыми проблемами!» – прослоганирует Сеть; «Вы еще не купили новый стеганый чехол для любимого чайника?..» – покачает головкой мальчик-зайчик: Санин переезд в подстольную совпадет чудесным образом с happy new year.

Она, несмотря ни на что (а может, так: не смотря, не глядя – зажмурившись), чувствовала себя почти счастливой. «Почти», потому как чуть-чуть – считается: да только чуть-чуть, собственно, и считается. Квартирка-квартирка, повернись ко мне передом! Что мне обои твои, что – краны, что Blattella germanica[68]? Вот же она, неприкосновенность частной жизни – горстями есть, не подавиться б.

Вещей у Саны не так уж много – в основном книги да диски; мебель же и прочая дребедень погружены в заказанную «Газель» и – «Ссс вэтэрррком, кырасссавыца?» – доставлены тридцатого декабря в град Ж. Тридцать первого же, после распаковывания мешков и чемоданов, Сана крутила «Олимпию» Лени Рифеншталь, слушала под перуанские мотивы (диск П.) онемеченную речь Значительного Лица – и потому та чудесным образом не раздражала, да медитативно щелкала пультом (если Сану спросить, что именно она видела, едва ли она ответит), ну а первого достала подсвечники – один белый, другой розовый – и зажгла аромалампу: чампа, любимый цветок Кришны[69], Dead Man’s fingers[70]: странные все-таки существа – люди, надо же так назвать… Есть разве что-то чудесней запаха этого, тропической свежести этой – лучше?.. Другими словами: соединения сложных эфиров нетерпеноидных да кислот алкановых-алкадиеновых – есть ли?.. Сана не знает, хотя, возможно, тени: да-да, возможно, тени и лучше, тени на потолке, похожие, если позволить себе сдаться, с треском провалившись в мечты, на те самые облака, танцующие над морем, к которому они с П. так и не поехали.

Сана лениво потягивала Catto’s под «Анатомию»[71], вспоминая концерт в ЦДХ, куда частенько бегала раньше (как, впрочем, и в Музей кино, пока тот не закрыли) и где появлялась теперь лишь изредка: все меньше сил оставалось на то, что по-прежнему называлось искусством («арт-продуктом», хрюкали худmanager’ы с дипломами кульковиков-затейников[72]) – да и зачем тратить время? Как ни крути у виска, ничегошеньки с душой-то ее не резонирует. Из всех залов и галерей выходит Сана скорее опустошенной, нежели наполненной – и киноклассика уж не та, и авангард приелся. Что-то чужое, чуждое стоит за всеми этими «art-высказываниями art-объектов»… Иногда Сана чувствует, будто вместе с «продуктом искусства» в нее вставляют кусок чьей-то пластмассовой боли – ядовитые испражнения не ведающих покоя душ, прячущихся под масками музыкантов и прочей сволочи, как сказал бы царь Питер[73], не то что не прибавляют ей, и без того чуть живой, сил, а, скорее, отнимают последние.