Маяковский начинается - Николай Асеев

КОСОЙ ДОЖДЬ

А зачем

            любить меня Марките?!

Маяковский, «Домой»

Мы вселюбили его за то,что он не похож на всех.За неустанный его задор,за неуемный смех.Тот смехтакое свойство имел,что прошлогорвал пласты;и жизнь веселела,когда он гремел,а скукаползла в кусты.Такой у негобыл огромный путь,такой ширины шаги, —что слышать его,на него взглянутьсбегались друзья и враги.Одни в нем виделиостряка,ломающего слова;других —за сердце брала строка,до слез горяча и жива.

Вот он встает,по грудь над толпой,над поясом всех широт…И в сумрак уходитзавистник тупой,а другвыступает вперед.Я доли десятойне передам,как весел и смел его взгляд;и — рукоплесканьелетит по рядамстроке,попадающей в лад.Ладони бьют,и щеки горят…Еще ли — усмешка коса!За словом —слова тяжелый снарядлетит, шевеля волоса.Советский недруг,остерегись,попятившись,кройся вдаль, —так страшноголоса нижний регистрнадавливает педаль.Все шире плечи,прямей голова,все искристее глаза…Еще,и еще,и еще наплывай,живительная гроза!И вдруг —как девушкунежной рукой —обнимет веселой строкой.А это —надобно понимать,как девушек обнимать.

Он их обнимал,не обижая,ни однойне причиняя зла;ни одна,другим детей рожая,от него обидне понесла.Он их обнималбез жестов оперных,без густыхлирических халтур;он их обнимал —пустых и чопорных,тоненькихи длинноногих дур.Те, что поумнейда поприглядистей,сторонились:не шути с огнем!Грелисьу своих семейных радостей,рассуждая:«Нет уюта в нем!»

Чтоб из нихдодуматься какой-нибудькинуться на шеюна века!Может бы,и не пришлось покойникунавзничь лечьна горб броневика.Нет, не кинулись.Толстели,уложив в конце концовна широкие постелимелкотравчатых самцов.Может,и взгрустнет иная,воротяськ себе домой,давний вечервспоминая,тайно от себя самой.Толькотолку в этом мало —забираться в эту глушь…Погрустилаи увяла:дети,очереди,муж.

Нет!Ни у однойне стало смелостиподойтипод свод крутых бровей;с ним однимнавек остаться в целостив первой,свежейнежности своей.Только ходятслабенькие версийки,слуховпыль дорожную крутя,будто где-тов дальней-дальней Мексикеот него затеряно дитя.

А та,которой он все посвятил,стихов и страстейлавину,свой смех и гнев,гордость и пыл, —любила еговполовину.Все видела в немнедотепу-юнцав рифмованнойоболочке:любила крепко,да не до конца,не до последнейточки.

Мы все любили егослегка,интересовались громадой,толкали локтями егов бока,пятналигубной помадой.«Грустит?» —любопытствовали.«Пустяки!»«Обычная поза поэта…»«Наверное,новые пишет стихипро то или про это!»И снова шлипо своим делам,своим озабочены бытом,к своим постелям,к своим столам, —оставив егопозабытым.По рифмам дрожь —мы опять за то ж:«Чегой-то киснет Володичка!»И вновь одна,никому не видна,плыла любовная лодочка.Мы все любили егочуть-чуть,не зная,в чем сутьгрозовая…А он любил,как в рога трубил,в других аппетит вызывая.Любовью —горы им снесены;любить —так чтоб кровь из носу,чтоб меры ей не было,ни цены,ни гибели,ни износу.

Не перемывать чужое белье,не сплетен сплетать околесицу, —сырое,суровое,злое быльесейчас под перо мое просится.Теперь не время судить,кто прав:живые шаги его пройдены;но пуще всегоон темнел,взревноваввниманиюматери-родины.

«Я хочубыть понят моей страной,а не буду понят, —что ж,по родной странепройду стороной,как проходиткосой дождь».

Еще ли молчать,безъязыким ставши?!Не выманитеменя на то.В стихах егоимя мое —не ваше —четырежды упомянуто.Вам ещелет до ста учитьсятому,что мнесегодня дано;видите:солнцевовсю лучится,а петушок уж пропелдавно!

Страна работалане покладая рук,оттачивалаострие штыкаи только изредкавбирала сердцем звукотважного,отборного стиха.Страна работала,не досыпая снов,бурила, строила,сбирала урожаи, —чтоб счастьем пропитатьвсю землю до основ;от новых городовпо древние Можаи.

Ей палки впихивалив колесоподъемного в гору движенья;то там,то здесь появлялось лицозловещего выраженья.И желчный,сухой,деревянный смешок,и в стеклышках —тусклые страсти,и трупный душок:всю Россию в мешок —лишь нам быдобраться до власти.Лицо это,тайно дробясь и мельчась,клубилосьв размноженном скопе:то разом оно возникало,то частьего повторявшихся копий.В нем прошлоебрать собиралось реваншу новоголозунгом злобным:«Разрубим ребенка!Не ваш и не наш!Уйдем,но — уж дверью-то хлопнем!»Да, дел было пропасть.Под тенью бедыкуда уж там слушать «Про это».Мутили ряды,заметали следыфигуры защитного цвета.

И вот,покуда — признать, не признать? —раздумывали, гадая,вокруг негоподнималась вознявредителей и негодяев.«Кого?Маяковского?!Что за птица?» —кривой усмешкою меряя.Стихом к тупицене подступиться —слюной кипит в недоверии:«Да он недоступеншироким массам!Да что с ним Асеевтычется!Да он подбиралсяк советским кассамс отмычкою футуристической!»А он любил,как дрова рубил,за спинукубы отваливая;до краски в лице,до пули в концевниманье стиху вымаливая.

Как медленнов горускрипучий возпосмертной тянется славы!..Обоз обгоняя,взвиваю до звездего возносящие главы.Мотор разорвется,быть может,в куски:штормамиего укачало.Но прошлого тропыдвиженью — узки:конец — означает начало.

ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО

Если б был я

Вандомская колонна,

я б женился

на Place de la Concorde.

Маяковский, «Город»

Нет, не она,не площадь Согласия,стала его настоящей женой,и не в ее фонарей желтоглазиесердце расплавлено и обожжено.Другая,глазу привычней и проще,еще не обряженная в гранит,еще в лесах строительныхплощадьимя его несет и хранит.Когда на троллейбусепублика едущаяуслышит надсадныйкондукторшин крик:«Площадь Пушкина,Маяковского — следующая!» —поймешь,как город к нему привык.

Как стал он вхожв людские понятья!Как близок строчкой,прям и правдив!Ведь ни по приказу,ни на канатек себе не притянешь,сердца обратив…Читая,начнешь стихи его путать, —сейчас жесто голосов —на подсказ! —как будтоне я,     а они          как будтовстречались с нимпо тысяче раз.

Ведь этоне выдумка барда бахвальная:вот этот асфальт,и эти огни,и площадь —не старая Триумфальная,и — с Пушкиным рядомвстали они!И все повседневней,все повсеместнейстановитсямиромего родня.Сюда он шагалс Большой своей Пресни,с шагов своих первых,о мальчишьего дня.Сюда по Садовым,по Кудринским вышкам,по куполам твердыхбулыжных мозгов,по снежным подушкам,по жирным одышкам —широких шаговнаправлял он разгон.

ОнаМаяковского площадьюназвана;не очень еще ее пышен уют;и много народа, самого разного,ее заполняют, толкутся, снуют.Еще не обрушеныплоские здания,но уже тем онахороша,что — въявь пределы еестародавниераздвинулановых привычек душа.Две буквы стоятквадратные, стрóчные,как сдвоенный вензель печати ММ,как плечи широкие,крепкие,прочныеу входа —открытого всем, всем, всем.Москвы в нутроведет метро;один вагон,другой вагон;а он на немне ездил;не видел онстальных колонн,подземных ламп —созвездий.

И — глянешь в пролетобновляемых улиц:не тень ли метнуласьширокой полы?Не эти ли плечис угла повернулись?Не шляпой ли машетон издали?Он здесь.Он с намиостался навечно.Ему в людской густоте —по себе.Он — вон он — шагает,большой и беспечный,к своей неустроеннойславной судьбе!Как он шагал,как проходил,как пробивался Москвоюшагом широким,шагом большим, —крупной походкой мужскою.Ботинки номер сорок шесть!Другим — вдвоем бы можно влезтьи жить уютно в скинутом,согнув дугою спину там.А он — не умел сгибаться дугою,он весь отличалсяповадкой другою, —шагал,развернувшитяжелые плечи,высокой походкоючеловечьей.И после каждогоего шагаметелью за нимзавивалась сага.

Однажды мы выехалис Оксанойвдвоем из гостейпо дорожке санной…А он рядкомзашатал пешком,подошвы печатаясвежим снежком.Тогда еще в модеизвозчики былии редко работалиавтомобили.Возница на клячучмок да чмоки все же егообогнать не смог.И насна полсажня опередя,дорогу под носому нас перейдя,он стали палкой нам отсалютовал,дескать: «Привет!До свиданья! Покудова!»

И в этом жестемальчишеском, гордом.который движенье и радость таит,хотел бы я,чтоб стал оннад городом,как в памяти нынче в моейон стоит.Стоял,весельеми силою вея,чтоб так бы егонаблюдала толпа:в пальтишке коротенькомот Москвошвея,в шапчонке,сбитой к затылку со лба.Вот так,во всем и вездевпереди, —еще ты и слова не вымолвишь, —он шел,за собой увлекая ряды,Владимир Необходимович!

Но мысли о памятнике —пустые.Что толку,что чучело вымахнут ввысь?!Пускай эти толпылюдские густыенесут его силу,движеньеи мысль.Пока потокне устанет струиться,пока не иссякнетнапор буревой,он будет в глазахдвоиться, троиться,в миллионные массывнедряясь живой.На Мехико-сити,в ущельях Кавказа,в протоках парижского сквозняка —он будет повсюдув упор, большеглазо,строкою раскручиваясь,возникать.И это —не окаменелая глыба,не бронзовой маскиусловная ложь,а вечная зыбьчеловечьих улыбок,сердец человеческихвечная дрожь!

ЭПИЛОГ