Радио «Пустота» (сборник) - Алексей Егоров

– Да дайте же ему прийти в себя, – вмешался в беседу высокий темноволосый мужчина, отдаленно напоминавший ни то Хабенского в молодости, ни то Охлобыстина в зрелости.

– Я номер ваш запомнила, – трясущимся голосом произнесла старушенция, – вам не скоро еще, сидите, отдыхайте. С этими словами она принялась тормошить других одурманенных посетителей.

– Где я? – неуверенно спросил он и еще раз посмотрел на свою ладонь. Номер действительно был на месте.

– Я раньше читал, – весело отозвался темноволосый, – что душа испытывает огромные мучения только дважды в жизни. Первый раз во время своего рождения. Второй – во время смерти. А вы и правда ничего не помните? – он посмотрел на него так искренне и улыбчиво, что стало немного спокойно.

Он огляделся. Находился он теперь в достаточно широком, выкрашенном в голубую и белую краски коридоре. По бокам повсеместно стояли стулья и лавочки. Стулья были разными: от старинных с резными ножками, надутых в стиле средневековья до холодных и безликих в стиле хай-тек. Попадались стулья времен Советского Союза и простые незамысловатые табуреты. Старые, выкрашенные в коричневую половую краску длинные лавочки. И летние, увитые чугунной росписью скамьи. Повсюду сидели или стояли люди. Кто-то спал, другие оживленно общались. В некоторой отдаленности сидела группа кришнаитов и монотонно предавалась пению мантр. На грязном матрасе спал бомж. Левее на большой железной кровати сидела маленькая девочка и увлеченно вела беседу со своей куклой. Все это напоминало ему кадры из фильма про что-то самое главное. Про то, что он так хотел понять, будучи молодым. Про то, что он давно забыл, но через несколько секунд как будто вспомнит. В голове возникло некое чувство дежавю. Ему отчетливо вспоминалось, что он уже видел и этот коридор, и эти стены. Но где? Когда?

– А вы потихонечку начните слушать других, – с надеждой в голосе посоветовал темноволосый, – вам и легче станет, и вспомнится многое. Если, конечно, оно вам надо.

– А что – оно?

– А я почем знаю?

– Странно это все, – отозвался он и повернулся в противоположную сторону от темноволосого. Здесь сидел достаточно молодой человек в белом халате, в руках он держал автомобильный руль.

– Куда едем, шеф? – спросил его темноволосый и все так же искренне улыбнулся.

Молодой человек медленно развернул голову в его сторону и тихо представился.

– Абу, меня так зовут. А вас?

– Я Сидоркин, – весело представился темноволосый и тактично раскланялся. Одет он был в поношенное темно-синее трико с отвисшими коленями и заплатками в некоторых местах и затрапезного вида майку со следами кетчупа на животе и почему-то спине.

Абу ответил Сидоркину кивком головы и перевел взгляд на него.

– А вас?

– Я не знаю, – тихо ответил он и закрыл глаза.

– Это печально, – прошептал Абу и тоже закрыл глаза.

– Ну а вы, уважаемый, – обратился к молодому человеку с рулем Сидоркин, – что-нибудь помните?

– Скорая помощь, – отозвался Абу и выронил руль из рук.

– А подробности? – не унимался темноволосый в трико и майке.

В это время в обратную сторону снова прошла бабка. Она остановилась у кровати девочки и, сверив свои записи с ее номером на ладони, вежливо произнесла:

– Вы, милочка, за группой читающих мантры, а вот он, – и она кивком головы указала на Абу, – будет сразу за вами.

– А она кто? – тихо спросил он.

– Она? – вежливо переспросил Сидоркин, хотя прекрасно понял вопрос.

– Бабка эта, – уточнил он.

– Что-то типа совести русской ментальности, – ответил Сидоркин и улыбнулся. – Просто я-то здесь уже давно вишу, – при этом он гордо продемонстрировал свои совершенно чистые ладони и похвастался: – До сих пор без номера здесь шкуру тру.

– А что, у совести есть национальность? – увлеченный беседой, спросил он.

– Нет, конечно, – уверенно ответил Сидоркин. – Просто есть общая, ну, скажем, мировая совесть. А есть отдельная – русская. Это как та самая редисочка, за которую у Федора Михалыча жадную бабу Господь из преисподней вытягивал.

– Это как же так? – спросил Абу.

– Ну, предположим, есть память, – начал объяснять темноволосый. – Но ведь некоторые идиоты от психологии делят ее на внутреннюю и внешнюю. Сознание там всякое и подсознание. Мозжечковая память.

– Какая, простите?

– Ну это такой преимущественно женский вид памяти. Женская мозжечковая память. Встречался ты с женщиной. Точнее не так. Пытался встречаться. Цветы дарил, стихи писал. Короче, был явным поклонником ее небесной красоты. А она, фу-ты ну-ты, королева испанская. Короче, не сложилось у вас. Ну или сложилось пару раз. Но не вполне в яблочко.

– Понимаю, понимаю, – оживился бомж на своем матрасе и даже немного привстал.

– Так вот, – увлеченно воскликнул Сидоркин, – звонишь ты ей пренепременно ночью, скажем, спустя год. И тихо так, ненавязчиво говоришь: «Знаешь, Люда…». Ну или Оля, Танька, Маринка, что, впрочем, не важно. Говоришь так: «Знаешь, Людок, а я ведь тебя и не любил никогда». И вешаешь трубку.

– И что? – раскрыв рот, спросил он.

– И тут у нее включается механизм потаенных женских реакций. Так называемая женская мозжечковая память. Далее идет необратимая реакция преобразования в гордость. И все, Вася!

– Что «все»?

– Она берет такси и приезжает к тебе. И знаешь зачем?

– Зачем? – спросили чуть ли не хором Абу и бомж.

– Чтобы переспать с тобой и… бросить.

Все весело рассмеялись. Он же немного привстал и улыбнулся.

– Я, кажется, знаю, как меня зовут, – натужно проговорил и снова сел в свое домашнее уютное кресло на колесиках.

– Давай, жги, – Сидоркин уверенно похлопал его по плечу и наклонился, чтобы подобрать упавший руль Абу. Только теперь он увидел за его спиной два маленьких белых крылышка.

– Сидоркин, а у вас перья сквозь майку прорастают, – неуверенно прошептал он и попробовал улыбнуться.

– Я, в отличие от вас, господа, возвращаюсь домой, – увлеченно декламировал темноволосый, – но об этом позже. Вы, кажется, вспомнили свое имя?

– Я не уверен, но, кажется, меня зовут… – он снова закрыл глаза и поморщился. – Так что там про русскую совесть?

– Да пес с ней, с совестью, – наконец раскрыл рот бомж, – лучше пусть Абу еще раз расскажет.

Абу взял у Сидоркина руль и, улыбнувшись, начал:

– Ее отец всегда был против наших отношений. И вот я решил ее украсть. В тех местах, где я жил, это вполне приемлемая форма общения с родственниками. Я нарядился в доктора и подъехал к дому ее отца на машине скорой помощи. Вошел, представился и вежливо спросил: «Где больная?». Моя любовь сразу все поняла и начала мне подыгрывать. Я осмотрел ее, проверил пульс и измерил давление. В итоге я заявил, что больной нужна госпитализация. Мы вышли из дома в сопровождении ее отца и братьев. Ноги у меня дрожали, и сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я усадил ее в машину, и тут мой друг, что вызвался помочь мне, подложил мне свинью. Дело в том, что он сподобился подвезти брачующуюся еврейскую парочку. Они чинно восседали на передних сиденьях. Невеста улыбалась и весело рассматривала пейзаж за окном. Он гладил ее руку и что-то рассказывал. «Что за хуйня», – крикнул озадаченный отец. И наш план был обречен на провал.

Все опять расхохотались.

– А где мы находимся? – спросил он.

– В нигде! – отозвался Абу и положил свой руль себе на колени.

– Пусть лучше Сидоркин расскажет, – сказал бомж, – у него складно получается. А то у Абу очень емко и по существу. Как байка в бане на полке.

– Вы же знаете, что я еще тот рассказчик, – начал извиняться Сидоркин, – при жизни за мной один писатель записывал.

– Так вы прочтите, – предложил бомж, – а мы послушаем, не каждый день ангела слушать приходится.

– Так вы ангел, Сидоркин? – спросил он и похлопал по спинке его стула.

– С такими крылышками – пока нет. Вот отращу, тогда…

– Давай, не томи публику, – осадил его Абу. – У тебя же, как и у любого высшего существа на Земле, по-любому цель была?

– Может, и была, – погрустнел темноволосый, – только кто же скажет, какая?

– А ты рассказывай, как записывал. Ты же записывал?

Сидоркин почесал крылья и достал из-за пазухи скомканные листы бумаги. Аккуратно развернул их, разгладил уверенной рукой и надел непонятно откуда взявшиеся очки.

– На душе – свойственный только русским декаданс, – степенно и с аккуратностью начал читать Сидоркин. – По измученному русскому полю, пропахшему пылью и травой, как по лону моей израненной души, уходило вдаль разбитое войско Петлюры. Изорванное, изношенное и потасканное. С болью в сердце и огромной надеждой в помышлениях. Одни просто грустно плетутся за обозами. Другие еще заливают в глотки мутную жидкость из бутылей. Кто-то поет. Ровно и протяжно, переходя на фальцет. Солнце садится, комары одолевают. И все это – мой внутренний мир. И я, усталый и безнадежный, возможно, отстану от этого пафосного обоза. От этого рванья и пьяни, еще вчера желавших свободно изъясняться в демократических баталиях с либеральным подтекстом в незамысловатых предложениях, а сегодня идущих в никуда по этой томной русской степи. Куда следуют они? Кто они? И есть в этом всем что-то мое. И в этом всем я и есть. И хочется отстать и, упав в сеновал, уснуть вместе с солнцем в этой степи. Столько лет прожил, а зачем? Для чего? Кому?