Религия для атеистов - Ален де Боттон

Почему же тогда идея замены религии на культуру, жизнь согласно урокам литературы и искусства, как верующие живут согласно урокам веры, по-прежнему представляется нам странной? Почему атеисты не могут обратиться к культуре так же решительно и твердо, как верующие обращаются к своим священным текстам?

Чтобы разобраться с тем, что нас сдерживает, придется вернуться к влиянию самого главного сторонника и пропагандиста культуры в современном мире – университета. Методики, которые на сегодняшний день используют университеты, препарируя культуру, принципиально не совпадают с теми неорелигиозными честолюбивыми замыслами, которые питали такие бывшие или скептически настроенные христиане, как Арнольд и Милль. Хотя университеты достигли беспрецедентных высот в накапливании фактической информации о культуре, они по-прежнему не заинтересованы в том, чтобы учить студентов использовать ее как repertoire мудрости: этим последним термином обозначаются знания о том, что имеет не только внешнюю сторону, но и оказывает благотворное воздействие на внутренний мир, знания, которые могут принести нам успокоение, когда мы сталкиваемся с бесконечными вызовами существования, от тирана-работодателя до смертельного заболевания нашей печени.

Нам, несомненно, хватает материалов, которыми мы могли бы заменить священные тексты, просто мы используем эти материалы неправильно. Мы не хотим видеть мирскую культуру достаточно религиозной, другими словами, источником наставлений. Агрессивное неприятие многих атеистов религиозной веры привело к тому, что они предпочли не замечать ее вдохновляющую и по-прежнему важную и значимую цель: обеспечивать нас ясными и понятными советами, как нам строить свою жизнь.

5

Разницу между мирским и религиозным подходом к образованию, в принципе, можно свести к вопросу, а для чего надо учиться.

Этот момент обычно раздражает тех, кто руководит изучением культуры в университетах. Вопросы о том, а почему, собственно, людям следует изучать историю или литературу, эти руководители считают дерзкими и спорными, и они часто остаются без ответа. Ученые-гуманитарии понимают, что их коллеги с факультетов естественных или точных наук могут без труда объяснить необходимость своей работы нетерпеливым государственным чиновникам или спонсорам практической пользой (маловероятно, чтобы кто-нибудь не понял, для чего нужна ракетно-космическая техника или здравоохранение). Из опасения, что они не смогут эффективно конкурировать со своими соперниками, гуманитарии предпочитают прикрываться неопределенностью и молчанием, дальновидно рассчитав, что нисколько не потеряют в престиже, не проясняя причин своего существования в стенах университета.

Студент изучает средневековую литературу, Оксфордский университет.

Когда же являются те, кто заявляет, что культура должна служить людям и приносить пользу, что от нее должны ждать совета по части выбора карьеры, сохранения брака, сдерживания сексуального вожделения, поведения в случае, когда медицинский диагноз выносит смертный приговор, хранители культуры становятся в позу презрительной надменности. Их идеальные слушатели – студенты, не склонные к драматизации и самокопанию, зрелые, независимые, способные какое-то время прожить с вопросами, а не с ответами и готовые забыть о собственных потребностях ради двадцати лет мало кому интересного исследования урожаев в Нормандии восемнадцатого века или категории бесконечного в ноуменальном мире Канта.

6

Христианство, тем временем, смотрит на образование под иным углом, потому что исходит совсем из другой концепции человеческой природы. Оно не терпит теорий, рассуждающих о нашей независимости или нашей зрелости. Вместо того оно уверено, что в душе мы отчаявшиеся, хрупкие, ранимые, грешные существа, мудрости у нас куда меньше, чем знаний, мы постоянно на грани паники, нас мучают взаимоотношения с другими, мы в ужасе от смерти… а прежде всего нам необходим Бог.

Какое образование может принести пользу таким несчастным? Хотя способность к абстрактному мышлению ни в коей мере не рассматривается христианством как что-то постыдное, более того, считается знаком божественной милости, по важности она уступает практическим навыкам нести облегчение и вынашивать идеи, тесно связанные с нашими тревожными и нерешительными «я».

Мы достаточно хорошо знакомы с основными гуманитарными дисциплинами, которые преподают в университетах – историей и антропологией, литературой и философией, – и экзаменационными вопросами, которые предлагаются студентам: кто такие Каролинги? С чего берет начало феноменология? Чего хотел Эмерсон? Мы знаем, что при таком подходе эмоциональные аспекты наших личностей развиваются спонтанно – или в свободное от учебы время, когда мы находимся в кругу семьи или когда в одиночестве гуляем на природе.

Христианство, наоборот, с самого начала заботила наша внутренняя мятущаяся сторона, оно заявляло, что никто из нас не родился, зная, как жить, что мы по природе своей хрупки, непостоянны и нерешительны, склонны к фантазиям о всемогуществе и далеки от того, чтобы взять под контроль хоть толику здравого смысла и душевного спокойствия, а именно последние служат отправной точкой для педагогики, применяющейся в мирском образовании.

Христианство сконцентрировалось на помощи той нашей части, которую мирской язык боится даже называть, которая вроде бы не интеллект и не эмоции, не характер или личность, но что-то еще, нечто абстрактное, каким-то боком связанное со всем вышеперечисленным, но отличающееся от них дополнительным этическим и необыкновенным измерением… той части, которую мы можем называть, следуя христианской терминологии, душой. Это главный труд христианской педагогической машины: лелеять, подбадривать, успокаивать и направлять наши души.

Всю свою историю христианство вело продолжительные дебаты о природе человеческой души, размышляя о том, как она может выглядеть, где находится и как наилучшим способом ее обучать. В далекие времена душа виделась теологам миниатюрным телом, которое Бог вкладывал в уста младенца при рождении.

А на другом конце жизни индивидуума, в момент смерти, дитя-душа вылетает опять же через рот. Но дальше траектория может быть двоякой: или душа поднимется к Богу, или ее утащит дьявол, в зависимости от того, хорошо или плохо заботился о ней владелец все эти годы. Хорошей являлась душа, которой удавалось находить правильные ответы на все важные вопросы и тяготы существования, душа, отмеченная такими добродетелями, как вера, надежда, милосердие и любовь.

Хотя мы, возможно, и не соглашаемся с христианством относительно насущных потребностей наших душ, трудно опровергнуть исходный тезис, который, похоже, столь же уместен в мирском мире, как и в религиозном: внутри нас есть что-то маленькое, детское, ранимое, и мы должны кормить и лелеять это на протяжении всего бурного жизненного пути.

По своим собственным стандартам у христианства нет выбора, кроме как подстраивать образование под следующие ясные и понятные вопросы: как нам удается жить вместе? Как мы терпим недостатки других? Как нам удается принимать собственные ограничения и сдерживать раздражение? Степень настойчивого нравоучения здесь требование, а не оскорбление. Разница между христианским и мирским образованием особенно заметна, когда мы рассматриваем характерные для каждого модели обучения: мирское образование – это лекции, религиозное – проповеди. С точки зрения намерений первое заботит передача информации, второе стремится изменить наши жизни. Одни лишь названия проповедей Джона Уэсли, одного из самых знаменитых английских проповедников восемнадцатого века, показывают, что христианство стремится давать практические советы по самым обыденным вопросам души: «О том, как быть добрым», «О том, как оставаться послушным родителям», «О том, как навещать больного», «О предостережении против фанатизма». Маловероятно, что проповеди Уэсли могли своим содержанием соблазнить атеистов, но они, тем не менее, как и любые христианские тексты, несут слушателям полезные знания.

Малютка внутри нас, которую мы должны обучить. Получение души. Иллюстрация из Библии начала XV века.

И хотя поначалу Арнольд, Милль и другие надеялись, что университеты смогут читать студентам мирские проповеди, которые научат, как избежать фанатизма и что говорить при посещении больного, эти образовательные центры никогда не предлагали наставлений, на которых сосредоточены церкви, исходя из убеждения, что академическая наука должна воздерживаться от того, чтобы смешивать произведения искусства и личные горести. И вопрос, может ли роман «Тесс из рода д’Эрбервиллей» научить нас любить, показался бы шокирующим оскорблением университетского этикета. Точно так же, как предложение читать романы Генри Джеймса с тем, чтобы отыскивать в них иносказания о сохранении честности в этом скользком, меркантильном мире.