Обрести себя - Виктор Родионов

в другом словаре, – «для взрослых». О смысле многих слов приходилось догадываться. Но моё упорство было вознаграждено: книга была кладезем эротики, переданной, где загадочными намёками, а где и абсолютно откровенно; так что я, читая её, постоянно находился в «приподнятом» настроении.

Это не была порнография. Порнографические рассказы я читал раньше, – приятели приносили их в школу и переписывали друг у друга. Но, порнография никогда не была сюжетно интересной, такие рассказы только вызывали у меня то же самое, что тот насос, ну… вы поняли. Потом наступало опустошение, болел низ живота, и появлялась какая-то брезгливость и омерзение, как однажды, когда я позорно «вляпался» на грязном унитазе в школьном туалете…

Читая некое произведение, я сделал для себя ещё одно открытие.

Там мне попалось повествование, где герой тайком подглядывает за возлюбленной, которую в спальне раздевает служанка. По мере того, как одежды оставалось всё меньше и меньше, герой описывает своё нарастающее возбуждение. Такое же возбуждение испытывал и я. Описание острого соска её груди, рельефно проявляющегося через тонкую шёлковую ткань, буквально «завело» меня. Далее, когда последний покров упал на пол, дама его сердца осталась полностью обнажённой. Я мысленно рассматривал её, и вдруг, моё возбуждение пропало. Совсем. Я был сильно удивлён! Не помню, что там дальше было с героем, – читать я, кажется, перестал. Но я понял одну странную вещь: нагота меня совсем не возбуждает. Я продолжал мысленно осматривать её, просто любуясь сфантазированными мною «формами». Я думал, что такой эффект касается только Ленки, но это само собой, она же сестра…

И начинал догадываться, почему на порнографических открытках, которые приносили в школу мои приятели, изображённые на них «дамы» чаще всего были полуодеты: для достижения ожидаемого эффекта, нужна некоторая загадочность, недосказанность, – всё остальное «доделает» фантазия обольщаемого. И я стал лучше понимать суть некоторых оперетт, и вообще, флирта.

Я неслучайно упомянул слово «дама» в кавычках: «дамой» называла женщин бабушка, когда те ей были неприятны, и она хотела, как говорится, «держать дистанцию». Нейтрально, она обращалась к людям старомодно – «сударыня» или «сударь». А к пациентам – «голубушка» или «голубчик», независимо от возраста.

Мы с Ленкой иногда обсуждали происходящие с нами перемены. Не всё, конечно, – «у мальчиков могут быть секреты от девочек, а у девочек – от мальчиков».

Я ей рассказывал ту историю, про «Апулея» и Пиноккио, и даже про насос, и мы весело хохотали, а Ленка сказала:

– Я не знала, что у мальчиков это происходит именно так!

– Сам не знал! – весело отвечал я.

«Метаморфозы» она не читала, да и вряд ли бы её эта книга заинтересовала: как оказалось, «Сад наслаждений» она уже прочла, и при обсуждении выяснилось, что те сюжеты, которые больше понравились мне, она пропустила, посчитав их неинтересными для себя или просто непристойными. И наоборот: то, что понравилось ей, я прочитал бегло, без особого интереса.

Для меня это стало очередным открытием: одно и то же явление женщины и мужчины могут воспринимать абсолютно по-разному, и что «противоположный пол» – это про мозги, а не про тело.

Понимание этого простого факта мне помогло впоследствии, в семейных отношениях.

Знала ли мама об этих переменах со мной? Безусловно, – как врач акушер-гинеколог она не могла этого не знать. Но у нас с ней никогда не было того уровня доверительных отношений, чтобы что-то обсуждать. Однако с Ленкой, они, безусловно, секретничали: я раньше только догадывался, но уже точно знал об этом после истории с салфеткой.

Иногда перед сном я сильно пыхтел, занимаясь «вечерней зарядкой». Иногда пыхтела и Ленка, – скрыть это друг от друга было невозможно, и мы оба понимали, чем могут заниматься подростки в этом возрасте. Но это были те самые секреты от девочек и мальчиков.

Чтобы «замести следы» своей деятельности, я пользовался махровой салфеткой, которую тайком от всех стирал и вешал сушиться в потайное место. Однажды, в секретере я «случайно» обнаружил два пакета – в одном лежали бумажные салфетки, а в другом – пачка с презервативами. Намёк я сразу понял и задумался:

«Ленка? Вряд ли, – она же девочка, – вряд ли это бы пришло ей в голову. Да и не смог бы я себе представить Ленку в аптеке, покупающей столь деликатный товар. Мама, мама, она и только она!»

Я стал понимать, что именно бабушка в той адресованной Ленке записке, выпавшей из конверта про Первую Розу, имела в виду под «внимательностью ко мне» и «выполнении миссии, предначертанной отцу»: она имела в виду не только книгу. Та записка, скорее всего, попала ко мне по Ленкиной оплошности.

Кто бы это ни был, я был благодарен им за столь деликатное решение моей личной гигиенической проблемы: сии предметы я постепенно расходовал, и чья-то невидимая рука регулярно пополняла их запасы. Это никогда не обсуждалось, и никогда не было никаких намёков. Я был благодарен бабушке за её советы, я был благодарен Ленке и маме, за то, что они тогда помогли мне в трудную минуту, и продолжают столь деликатно помогать мне и сейчас.

Жизнь шла своей чередой.

«Душа ждала … кого-нибудь»

И я влюбился.

Эдик

И влюбился я «неправильной» любовью: предметом моих воздыханий стал юноша.

Звали его на английский манер, Эдвард, – он именно так и представился, появившись в нашем классе в начале четвёртой четверти, когда уже было тепло, светило солнце и было не до учёбы. Над ним немного посмеялись, и он стал просто Эдиком.

Он родился и вырос в другой стране, что на острове, – отец его длительное время работал в каком-то представительстве. Сейчас они временно жили у бабушки, – его отец ждал нового назначения, а в школу его отдали, «чтобы не болтался по улице».

Он был симпатичным блондином, явно ухаживал за собой и, что вполне естественно, был во всём «заграничном»: он был здесь ненадолго и ему разрешили ходить не в школьной форме. Он был приветлив, строен, подтянут и спортивен, – дома, там, на острове, он играл в теннис. В то время у нас это было экзотической игрой.

Девичья половина класса «втрескалась» в него почти сразу, – это было трудно не заметить. Однако, он избегал дружбы с ними и больше общался с ребятами. Они, не скрывая, использовали его: он обещал помочь с заграничными шмотками и пластинками.

Всех несколько раздражала его манера говорить: про отца он говорил папА, – с ударением на последний слог, любил вычурность и вообще иногда говорил, как бабка из института благородных девиц. Его вначале хотели немного поколотить, чтобы не «выпендривался», – это было ещё до обещаний помочь с импортом. Но когда он объяснил, что его основной родной язык – английский, а по-русски он говорил только с престарелой гувернанткой, его оставили в покое. Про гувернантку он,