Золотой лев - Уилбур Смит

ты использовал в ...

Она так и не успела закончить свой вопрос, потому что Хэл просто поднял ее и положил на шелковое покрывало, думая о том, как мудро он поступил, заставив плотника проверить крючки, на которых была подвешена койка, чтобы убедиться, что они выдержат любое мыслимое напряжение.

***

Когда Канюк впервые отплыл на север, чтобы попытать счастья на службе арабскому вторжению в Эфиопию, ни на йоту не заботясь о религиозных или политических вопросах, но выбирая ту сторону, которая, по его мнению, была наиболее выгодна ему, он почти не говорил по-арабски. Он считал, что это отвратительный язык, который ниже его достоинства. Однако вскоре он понял, что его невежество было большим недостатком, поскольку люди вокруг него могли разговаривать, а он не имел ни малейшего представления о том, что они говорят. Поэтому он начал изучать этот язык. Его усилия продолжались и во время выздоровления, так что теперь ему было нетрудно понять магараджу Садик-Хан-Джахана, когда тот сказал: "Я должен поздравить вас, ваша светлость, с вашим замечательным выздоровлением. Признаюсь, я не верил, что ты когда-нибудь встанешь с постели. А теперь просто посмотри на себя.’

В своей пышности Канюк был мастером хитрой снисходительности и неискренних комплиментов, и он не был склонен верить, что надменная фигура перед ним означает хоть одно из его сладких слов. Контраст между индийским принцем в его шелковом с золотыми нитями наряде, усыпанном драгоценностями больше, чем у королевской любовницы, и Канюком, дряхлым одноруким Калибаном, с кожей, похожей на потрескивающую свинину, и лицом, более уродливым, чем у любой горгульи, когда-либо вылепленной, был просто слишком велик, чтобы его можно было описать словами. Но Канюк был нищим и не мог позволить себе выбирать, поэтому он слегка кивнул головой и прохрипел: "Вы слишком добры, Ваше Королевское Высочество.’

И, по правде говоря, его выздоровление, каким бы частичным оно ни было, действительно было результатом необычайного усилия воли. Канюк лег в постель и произвел инвентаризацию своего тела, сосредоточившись на тех его частях, которые все еще функционировали по крайней мере умеренно хорошо. Его ноги не были сломаны, и хотя они были покрыты ожогами и рубцами, мышцы под изуродованной кожей, казалось, были способны поддерживать и двигать его тело. Точно так же, хотя его левой руки больше не было, его правая рука все еще была цела, и его рука все еще могла схватить, так что однажды он снова сможет держать меч. У него было зрение в одном глазу и слух в одном ухе. Он больше не мог нормально жевать, и его пищеварение, казалось, стало чрезмерно чувствительным, так что он мог есть только ту пищу, которая уже была размята в мягкую кашицу. Но этого было достаточно, чтобы он вообще мог есть, и если его еда была всего лишь пресной, безвкусной кашей, то это вряд ли имело значение, так как его язык, казалось, больше не мог различать вкус, независимо от того, сколько соли, сахара или специй было добавлено.

Но прежде всего разум Канюка был все еще в здравом уме. Он страдал от ужасных головных болей, и боль в каждой части его тела – включая, как ни странно, те, которые больше не существовали – была неумолимой. И все же он был способен думать, планировать, просчитывать и ненавидеть.

Именно эта ненависть, прежде всего, и гнала его вперед. Это заставляло его продолжать вставать, когда поначалу, непривычный к дисбалансу своего тела, он продолжал падать. Это приводило его к изнурительным физическим нагрузкам, в частности к наращиванию силы его уцелевшей руки путем многократного подъема мешка проса, добытого на кухне Джахана, когда с каждым вдохом воздух резал его горло и легкие, как едкая кислота.

Черный, пылающий огонь в душе Канюка, казалось, очаровал Джахана. - Пожалуйста, не позволяйте мне перебивать вас. Прошу вас, продолжайте свои усилия’ - сказал он и шагнул прямо к гостю, не пытаясь скрыть смесь отвращения и восхищения, которую он испытывал в присутствии такого отвратительного и чудовищного искаженного человека.

Канюк почувствовал на себе властный взгляд Джахана, и желание бросить ему вызов заставило его идти дальше. Он снова и снова поднимал мешок, который держал в руке за горло, хотя измученные мышцы и обожженная грудь умоляли его остановиться. Он чувствовал слабость, покрытый пленкой гноя и кровавого пота, и был на грани обморока, когда раздался стук в дверь и вошел один из чиновников Джахана. Мужчина не смог скрыть своего потрясения, когда увидел Канюка, который согнулся почти вдвое, положив здоровую руку на колено и тяжело вздымая спину. Но он снова взял себя в руки и обратился к Джахану: ‘У ворот стоит человек, который настаивает, что вы хотите его видеть, ваше превосходительство. Он говорит, что его зовут Ахмед и что он кожевник. Похоже, он выполнил то, что вы ему поручили. Когда я попросил его объясниться, он отказался, заявив, что вы дали ему клятву хранить тайну.’

Джахан улыбнулся: ‘Это действительно так. Пошли его сюда.- Затем он одарил Канюка особенно снисходительной улыбкой и сказал: - Я купил вам небольшой подарок, ваша светлость. Просто жалкая вещь, но я думаю, что это может быть интересно.’

***

Уильям Грей, консул Его Величества в Султанате Занзибара, стоял в очереди просителей, ожидавших своего часа у Дворца Махараджи Садик-Хан-Джахана, проклиная невезение и еще худшее решение, которое привело его в это невыносимое положение. Все годы, проведенные на Занзибаре, Грей был принят Джаханом как почетный гость, поскольку он был самым могущественным, богатым и влиятельным членом Занзибарского общества. Ибо Грей был не только представителем одного из величайших монархов Европы, но и обращенным в ислам, что принесло ему большую благосклонность и открыло доступ к местам и людям, недоступным ни одному христианину. Затем этот коварный шотландский негодяй Ангус Кокран, носивший титул графа Камбрэ, но более удачно прозванный Канюком, прибыл на Занзибар, сопровождаемый высокомерным молодым щенком по имени Генри Кортни, после чего жизнь в покое и привилегиях, которую Грей строил на протяжении многих лет, рухнула в течение нескольких коротких месяцев.

Все началось с того, что Канюк приставал к Грею с просьбой использовать его влияние, чтобы добиться от него назначения сражаться за султана Омана против императора Эфиопии. Разбойничий шотландец планировал разбогатеть на военной добыче, взятой у христиан, и был счастлив заплатить весьма разумную плату, которую Грей взимал за свои услуги. Надо отдать Канюку должное, он сдержал свое