Долина в огне - Филипп Боносский

Добрик нагнулся к нему.

— Что «правда»?

— То, что говорили полицейские? — Бенедикт передернул плечами и добавил: — Зачем вы дали им бить себя?

Добрик улыбнулся и подождал, пока Бенедикт взглянет на него.

— Все равно я не сказал бы им того, что они хотели от меня узнать, — объяснил он.

— Имена...

— Да, — сказал Добрик. — Имена людей...

Бенедикт кивнул.

— Членов профсоюза, да? Понимаю, — быстро проговорил он и страдальческим тоном добавил: — Но если вы не любите бога, как же можно...

Он не смог докончить. Воцарилось молчание. Добрик и не собирался отвечать; он только наблюдал за ним. Так они просидели молча около часа. Только раз за это время Бенедикт поднял голову и испуганно сказал:

— Коммунист! Они сказали, что вы коммунист!

Но Добрик уже спал и ничего не услышал.

4

А Бенедикт не мог заснуть. Он встал и начал ходить по камере, каждый раз останавливаясь возле спящего Добрика, и однажды тайком, словно кто-то мог увидеть, поднял руку и благословил его. Он нашел половинку бутерброда, которую Добрик предлагал ему, и, вспомнив, с каким аппетитом тот ел, почувствовал смутные угрызения совести. Он даже опустился на холодный пол, закрыл лицо ладонями и стал молиться, горячо, самозабвенно. И вдруг он вспомнил, как те, трое, вошли в камеру, и, вздрогнув, замотал головой, отгоняя ужасное видение.

Мучимый болью и леденящим душу страхом, он еще теснее припал к каменному полу, прислушиваясь к тюремным звукам и далекому скрежету завода, терзаемого железом и огнем, прислушиваясь к самому себе.

Он совсем замерз, но продолжал стоять на коленях, хотя они болели, и смотрел в окно, за которым изредка проплывали облака, — пламя бессемеровской печи отбрасывало на них оранжевые блики. Голова Бенедикта клонилась все ниже и ниже, он задремал, но вдруг проснулся от лязга ключа в замке.

Он вскочил и с ужасом уставился на дверь. Добрик тоже проснулся, с трудом слез с койки и стоял весь поникший, согнувшись от боли. Но в дверях появился только надзиратель со связкой ключей в руке.

— Выходи-ка, Добрик, — сказал он. — Пришли провожатые, они покажут тебе дорогу.

Добрик криво усмехнулся.

— Ладно, — сухо ответил он и протянул руку мальчику. — Придется идти. А ты не горюй. — Он повернулся к надзирателю. — Вы сделали то, о чем я просил, — позвали отца Дара?

— Да, да, — ответил тот. — Поторапливайся, конвой ждет.

— Кто же это распорядился? — спросил Добрик.

— Сам майор заинтересовался твоим делом, — многозначительно ответил надзиратель.

— Вы знаете, что это нарушение конституции Соединенных Штатов? — заметил Добрик с иронией.

— Конституции? — с безразличным видом переспросил надзиратель. — А что это за штука? Что-то не слыхал. Ну ладно, пошли!

Он шагнул вперед, но Добрик поднял руку.

— Одну минуту, — сказал он и повернулся к Бенедикту. — Не падай духом, не теряй мужества. Это самое главное! — Он ласково дотронулся до груди Бенедикта. — Помни, ты сын рабочего. — Бенедикт молча кивнул. Добрик задумчиво смотрел на него. Потом он взял Бенедикта за подбородок и заглянул ему в глаза. — Я вынужден покинуть тебя, но не бойся одиночества. Если правда на твоей стороне, ты будешь не один. — Он засмеялся и потрепал Бенедикта по плечу. — Понял?

Бенедикт снова кивнул.

Но казалось, Добрик хочет еще что-то сказать. Он озабоченно посматривал то на мальчика, то на надзирателя. Вдруг он повернулся так порывисто, что надзиратель отпрянул от него.

— Скажи майору, что я еще вернусь! — крикнул Добрик. — Скажи ему — в городе будет профсоюз!

— Сам скажи, — буркнул надзиратель.

Добрик засмеялся и пожал плечами.

— Я напишу ему письмо.

Он еще раз обернулся и в последний раз потрепал Бенедикта по плечу.

— Мы вернемся — даю слово! — Он подмигнул.

— Умойся, прежде чем выходить, — услышал Бенедикт голос надзирателя. — Люди подумают, что мы с тобой плохо обращались!

В ответ раздался насмешливый хохот Добрика.

Затем наступила тишина. И хотя Добрик говорил Бенедикту, чтобы он не боялся, сердце мальчика ледяными тисками сдавило одиночество. Он лежал на койке, окаменев от страдания. Благодать молитвы не согревала его больше, лицо застыло, дыхание обращалось в пар. Ему казалось, что он прижался лбом к стеклу аквариума, за которым замерзшая, с остановившимися глазами, лежала мертвая голубая рыбка...

Ночь глядела в решетчатое окно камеры.

Была в Городе могучая Власть, движимая, как машины на заводе, собственными неумолимыми законами. Пока рабочий держался в стороне от нее, Власть его не трогала. Но в Городе, как и на Заводе, при малейшей неосторожности его ждала неминуемая гибель. Стоило ему чуточку ослабить внимание, — и его мгновенно втягивало в машину и измалывало в порошок.

Каждый знал про заводские машины и про городскую Власть и старался обходиться с ними как положено...

Бенедикт был потрясен случившимся, но не удивлен. Он был схвачен по собственной неосторожности, согласно законам Власти, которой совершенно не касалось, были ли его помыслы хорошими и чистыми или же греховными. Этой Власти было безразлично, кто он, собирался ли он стать святым мучеником, ходил ли к причастию... Едва он посмотрел в глаза мистера Брилла, он сразу увидел в них эту равнодушную жестокость.

А вот церковь никогда не спрашивала у человека, кто он, — богатый или бедняк. Власть должна склониться перед церковью — единственным прибежищем слабых и бедных...

Жить еще более праведно и благочестиво, во всем следовать законам божеским, помнить о них каждое мгновение — только так можно спасти свою душу, победить страх и научить своих ближних любить друг друга. Ведь можно вести такую смиренную и добродетельную жизнь, которая не затронет ни машины, ни Власть, и тогда наконец люди перестанут испытывать тайный страх. Вот ради чего он ежедневно ходил за десять миль в католическую школу в Делрое. Тамошние священники и монахини относились к нему с большим уважением — они знали, что ему предназначено стать священником. (И святым! Но об этом они не могли знать.) Отец Сканлон однажды спросил его, когда именно он впервые почувствовал свое призвание, и Бенедикт ответил так убежденно, что весь класс в благоговении замер: «С той минуты, как я родился, отец мой!» Даже епископ знал о нем. В четырнадцать лет Бенедикт стал церковным причетником, и епископ написал об этом его отцу, но тот прочитал письмо и только пожал плечами.

Бенедикт не любил вспоминать об этом. Небритое, заросшее рыжей щетиной лицо отца, светлые брови, серые глаза, в которых застыла усталость, насмешливый голос...

Мальчик застонал, приложил руку ко лбу и почувствовал под пальцами запекшуюся корку. Из-под н ее сочилась кровь.

«Только бы отец ничего не узнал!» — молился Бенедикт.

Он не находил себе места, голова горела. На минуту он задремал, но тут же вскочил: «Ах, не делайте этого!» — закричал он, простирая руки. Широко открытыми глазами глядел он в холодное пространство. В его памяти всплыло страшное видение. Вдруг он затряс рукой и громко сказал: «Ой, жжется!» — и засмеялся. «Что вы там пишете?» — спросил он окружающий его полумрак. Он улыбнулся... «Confiteor Deo omnipotenti, beatae Mariae semper Virgini, Beato Machaeli Archangelo...»[5] Он попытался вспомнить свои грехи — и сердце его упало. В полном отчаянии он закрыл глаза.

— Нет, сынок, — пробормотал он, — святая троица — это бог отец, бог сын, бог дух святой.

... Мысленно он погладил какого-то ребенка по взъерошенным волосам и торжественно направился по выложенной красным кирпичом дорожке к церкви. Орган гремел: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. Introibo ad altare Dei»[6]. И его собственный голос вторил: «Ad Deum, qui Laetificat juventutem meam...»[7]

Перед ним было море человеческих лиц, он благословил их всех, а в окно ворвался широкий луч света, и ангелы запорхали в нем, как мотыльки. Опять послышалась музыка, она лилась за окно и поднималась к небу, как дым.

Он сжался в комочек на своей койке, спрятал ладони между коленями, прижимаясь к тощему матрасу в поисках тепла, — ему казалось, что в камере очень холодно. Его одолевал сон, тишина гудела вокруг, как мохнатая пчела, описывала бесконечные круги. Голова его кружилась, в надвигающейся темноте возникли какие-то неясные очертания: словно разматывалась с катушки длинная желтая лента, а он блаженно плыл вдоль нее. Но вдруг Бенедикт начал ворочаться и стонать, метаться на койке; он весь горел. На лбу у него выступили капли пота. Он закричал во сне и открыл глаза, потом лег на бок и зарыдал, уткнувшись лицом в жесткий матрас.

5

— Отец Дар пришел за тобой.

Бенедикт не слышал, как отперли дверь, как подошел надзиратель и стал его расталкивать, но эти слова сразу пробудили его.

Он вскочил качаясь, — надзирателю пришлось поддержать его. Глаза у него покраснели, губы опухли, лицо пожелтело.