Царская Русь - Дмитрий Иванович Иловайский

неравном бою; тут погибло их от шести до семи тысяч. События эти произошли в конце Борисова царствования, и Татищев воротился в Москву уже после его кончины{64}.

Уже усердные розыски подходящих к его видам жениха и невесты показывают, до какой степени Годунов любил своих детей и заботился об их будущности. В сыне своем он, как говорится, души не чаял, воспитывал его с особым тщанием и старался обогатить его ум сведениями, полезными будущему царю России. Чтобы возбудить к нему любовь народа, Борис выставлял его иногда заступником и миротворцем. А чтобы упрочить за ним престолонаследие и показать народу его участие в правительственной деятельности, царь не только на торжественных приемах сажал сына рядом с собой, но и поручал ему иногда вместо себя принимать иностранных послов; в подобных торжественных случаях ответы царские говорились от имени отца и сына. Очевидно, Борис давал своему юному сыну значение соправителя — обычай не новый в Московском государстве, которое наследовало его еще от Византии.

Но все старания Бориса о прочности своей династии на Московском престоле оказались тщетными. У него достало ума и ловкости, чтобы подняться на эту высоту; но требовалось еще более уменья (и, прибавим, счастья), чтобы на ней удержаться. Борису недоставало тех именно качеств, которые особенно бывают любезны народу, а именно: открытого, мужественного характера, великодушия и находчивости. (Этими качествами, как известно, обладал его современник Генрих IV, родоначальник Бурбонской династии во Франции.) Вместо того чтобы постоянно помнить о своем царском достоинстве, показывать более доверия и уметь прощать, Борис все более и более обнаруживал мелочную завистливость и подозрительность, робость и суеверие. Мы видели, какими клятвенными записями он думал оградить себя и свое семейство от всяких замыслов и покушений. Нечто подобное повторяется и в его указе о заздравной чаше. Прежде чем выпить эту чашу, надобно было теперь произносить особую молитву о здоровье и счастье царского величества и его семейства, о даровании ему славы «от моря до моря», о нескончаемости его потомства на «Российском царствии» и т. п. Опасаясь постоянно козней от бывших своих соперников, знатнейших бояр, Борис хотел тщательно следить за их поступками и даже словами; а потому поощрял шпионство и доносы. А сии последние скоро настроили его к таким действиям, которые окончательно лишили его народного расположения.

В числе бояр, пострадавших от подозрительности Бориса, находился известный Богдан Бельский, когда-то его товарищ и приятель, удаленный из Москвы в начале Феодорова царствования и потом возвращенный из ссылки. Озабоченный постройкой крепостей на южной украйне против крымцев, Борис, между прочим, послал Бельского строить там город Борисов. Вдруг царю донесли, что Бельский щедро награждает и угощает ратных людей, а бедных оделяет деньгами, запасами и платьем; за что те и другие его прославляют. Доносили также о следующей будто бы повторяемой им похвальбе: «Борис царем в Москве, а я в Борисове». Этого было достаточно, чтобы Годунов распалился гневом на Бельского, приказал его схватить, лишить имущества и посадить в тюрьму в дальнем городе. Один иностранец (Бруссов) прибавляет, будто Годунов велел своему иноземному медику выщипать у Бельского его густую бороду, вероятно в отместку за то, что он не любил иноземцев и был ревнителем старых русских обычаев. Пострадали при сем и те дворяне, которые находились вместе с Бельским при постройке города. В то же время свирепствовали опалы и на других знатных бояр, большей частью по доносам их слуг и холопей. Между прочим, слуга князя Шестунова донес на своего хозяина. Хотя обвинение оказалось неважным и Шестунова оставили в покое, но доносчик был щедро награжден: на площади перед всем народом объявили, что царь, за его службу и радение, жалует ему поместье и зачисляет его в сословие детей боярских. Разумеется, такое поощрение доносов возымело свое действие, и слуги бояр начали часто взводить на своих господ разные обвинения, а затем и вообще доносы умножились до такой степени, что жены начали доносить на мужей, дети на отцов. Обвиняемых брали под стражу, пытали, томили в тюрьмах. Печаль и уныние распространились по всему государству. Но были и такие боярские слуги, которые, боясь Бога, не хотели клепать на своих господ и не подтверждали на суде взводимые на них обвинения. Таких людей подвергали жестоким пыткам, жгли их огнем и резали им языки, если не могли вымучить из них желаемых показаний.

В особенности Борис и его доверенные клевреты добирались до Романовых-Юрьевых, которые казались ему наиболее опасными по своей близости к последним царям Владимирова дома и по народному к ним расположению. Клевретам Годунова удалось подговорить некоего Бартенева, дворового человека и казначея одного из пяти братьев Никитичей — как их тогда называли — именно Александра. Летописец рассказывает, что Семен Годунов дал Бартеневу мешки с разными кореньями; тот подбросил их в кладовую Александра Никитича, а потом явился с доносом на своего господина, у которого будто бы припасено какое-то отравное зелье. Послали обыскать кладовую и, конечно, нашли означенные мешки. Делу постарались придать большую огласку: мешки привезли на двор к патриарху и коренья высыпали в присутствии многих людей. Братьев Романовых взяли под стражу; взяли также их родственников и приятелей князей Черкасских, Репниных, Сицких и др. Их слуг подвергли пыткам, стараясь вымучить от них нужные показания, но большей частью безуспешно. Обвиненных долго судили. В июле 1601 года последовал приговор. Старшего из братьев Романовых Феодора Никитича, которого как самого даровитого и предприимчивого опасались более всех, постригли под именем Филарета и сослали в Антониев Сийский монастырь, в Холмогорском краю; жену его Ксению Ивановну, урожденную Шестову, также постригли, под именем Марфы, и сослали в Заонежье; Александра Никитича сослали в Усолье-Луду около Белого моря, Михаила Никитича в Пермский край, Ивана Никитича в Пелым, Василия Никитича в Яренск; их родственников и друзей также разослали по разным монастырям и городам. Трое из братьев не выдержали суровой ссылки и многих притеснений от своих приставов и вскоре скончались, именно: Александр, Михаил и Василий. Остались в живых Филарет и Иван. Последний вместе с князем Черкасским возвращен был в Москву. Но Филарет Никитич оставался в заточении; к нему приставлены шпионы, которые должны были доносить о всех его речах. Филарет вначале был осторожен, и приставу Воейкову в это время не приходилось доводить до сведения царя какие-либо откровения со стороны постриженника. «Только, когда жену вспомянет и детей, — писал пристав, — то говорит: Малыя мои детки! маленьки бедныя остались; кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им