Домой возврата нет - Томас Вулф

А что за разочарование, в чем? Разочарование, которое знакомо каждому человеку — и особенно художнику, творцу. Разочарование от того, что тянешься к цветку — а он увядает, едва его коснешься. Разочарование постигает художника потому, что он вечный юноша и уроки опыта ему не впрок, потому, что в нем вечно жив дух неукротимой надежды и неослабной жажды приключений — и пусть он тысячи раз терпит поражение и тысячи раз повержен, он все равно не сдается, не гибнет окончательно, этот непобедимый дух, отчаяние не научит его мудрости, крах надежд не научит смирению, разочарование — цинизму, от каждого нового удара он только крепнет, с годами прибавляется страсти и жара его верованиям, и чем чаще, чем тяжелей поражения, тем тверже он убежден, что в конце концов восторжествует.

Свой успех, свое торжество Мак-Харг принял восторженно, он ликовал, как мальчишка. В награде, в почетном звании он видел лучезарный образ высшей славы, сбылась самая дерзкая его мечта. И вот, не успел он опомниться, как все кончилось. Он достиг желанного, получил все, к чему стремился, предстал перед великими мира сего, выслушал хвалы и славословия, все это выпало ему на долю, однако ничего не произошло!

И тогда, разумеется, он сделал следующий неизбежный шаг. Ум его пылал, сердце иссушала неутолимая жажда какого-то невозможного свершения, и вот он взял свою награду, наброски всех своих речей и все хвалебные отзывы, что появлялись в печати, — и отбыл в Европу, и пустился странствовать… в поисках чего? Он не мог бы назвать то, чего ищет. Быть может, оно где-то и существует, но где? Он и этого не знал. Он приехал в Копенгаген: вино, женщины, журналисты; и снова женщины, вино, журналисты. Поехал в Берлин: журналисты, вино, женщины, виски, женщины, вино и журналисты. Потом в Вену: женщины, вино, виски, журналисты. Наконец, в Баден-Баден для курса «лечения» — если угодно, лечиться от вина, женщин, журналистов… а на самом деле лечиться от голода по жизни, от жажды жизни, от побед и поражений, от разочарования в жизни, и одиночества, и скуки жизни… лечить преданность людям и отвращение к ним, любовь к жизни и усталость от жизни… в конце концов, лечиться от неизлечимого, от того, что точит, как червь, и жжет огнем, от ненасытной пасти, от того, что пожирает нас непрестанно, до самой нашей смерти. Неужто на свете нет лекарства от неисцелимого недуга? Ради всего святого, исцелите нас от того, что нас терзает! Отнимите его у нас! Оставьте у себя! Нет, верните! Отдайте! Заберите прочь, будьте вы прокляты, но, ради бога, отдайте обратно! Итак, спокойной ночи.

И потому этот раненый лев, этот неистовый жизнелюбец; который, точно кот-бродяга, вечно рыскал по несчетным подворотням в поисках страстей и приключений, ринулся к стенам Европы — искал, выслеживал, гонимый голодом и жаждой, подхлестывая себя до растерянности, до исступления, — и, наконец, повстречал… краснорожего голландца из города Амстердама, и куролесил в обществе этого голландца три дня подряд, и уже задыхается от ненависти к нему, и готов вышвырнуть этого краснорожего из окна со всеми его пожитками, и недоумевает, как это случилось, черт подери, и как же теперь от всего этого избавиться и остаться наконец одному… — и вот он шагает из угла в угол по ковру в номере лондонского отеля.

Присутствие в этом номере Дональда Стоута объяснить было куда трудней. Мингер Бендиен мог привлечь Мак-Харга хотя бы своей приземленностью. В Стоуте и этого не было. Его словно нарочно придумали, чтоб каждой мелочью, каждой черточкой бесить Мак-Харга. Надутый, важный, как индюк, он мог привести в ярость фанатическим ханжеством своих суждений и в довершение всего был непроходимо глуп.

Отец его был крупный издатель, и он по наследству стал во главе солидной фирмы с добрым и прочным именем. В его руках дело выродилось, и теперь фирма выпускала главным образом религиозные брошюрки да учебники для начальной школы. Художественной литературы издавалось ничтожно мало, а то, что издавалось, поражало убожеством. Литературно-критические взгляды и мерки мистера Стоута определялись благочестивой заботой о благополучии молодой девицы. («Такова ли эта книга, — понизив голос и высоко задирая брови, хрипел он в лицо честолюбивым начинающим авторам, — такова ли эта книга, чтобы вы могли ее дать вашей юной дочери?») У самого Стоута никакой юной дочери не было, но в своей издательской деятельности он всегда исходил из предложения, что таковая у него имеется — и не должна увидеть свет книга, которую он не решился бы вложить в ее чистые девичьи руки. А потому, как нетрудно догадаться, издательство пичкало читателей слащавым, слюнявым сюсюканьем, замешанным на сахарине и патоке.

Несколько лет назад Джордж совершенно случайно познакомился со Стоутом, а затем получил приглашение и побывал у него в доме. Стоут был женат на рослой грудастой особе с тяжелой нижней челюстью, с неизменной, словно прилепленной к углам губ, ледяной улыбочкой и в пенсне на черном шелковом шнурке. Эта устрашающая дама посвятила себя искусству и не пожелала ради брака с мистером Стоутом отказаться от своего призвания. Ради брака она не отказалась и от девичьей фамилии, а по-прежнему именовалась весьма скромно и звучно: Корнелия Фоздик Спрейг. У них со Стоутом был салон, они регулярно принимали у себя множество столь же преданных служителей искусства, как сама Корнелия Фоздик Спрейг, и на одну такую встречу избранных пригласили как-то Джорджа. Он до сих пор живо помнил этот вечер. Стоут позвонил ему через несколько дней после их первой случайной встречи и пристал со своим приглашением.

— Непременно приходите, мой мальчик! — пыхтел он в телефонную трубку. — Вам никак нельзя упустить такой случай. Будет Генриетта Солтонстол Сприггинс. Вы должны с ней познакомиться. А Пенелопа Бьюкенен Пинграсс будет читать свои стихи. А Гортензия Деланси Мак-Крэкен прочтет свою последнюю пьесу. Как хотите, а вы просто обязаны прийти.

Джордж поддался напору и пошел; прием оказался и правда из ряду вон. Мистер Стоут встретил его в дверях и, с важностью первосвященника взмахивая бровями, отвел его пред лицо Корнелии Фоздик Спрейг. Джордж выразил сей особе свое почтение, а затем Стоут повел его по комнате, поочередно представляя гостям и каждый раз сопровождая этот обряд величественными взмахами бровей. Тут оказалось необычайное количество устрашающих монументов женского пола и, подобно внушительной Корнелии, почти у каждой было три имени. И, выпаливая столь звучные имена, мистер Стоут буквально причмокивал от удовольствия после каждого тройного залпа.

С изумлением Джордж заметил, что все эти дамы похожи на Корнелию Фоздик Спрейг. Не то чтобы так уж сильно было внешнее сходство: одни дамы были высокого роста, другие низенькие, одни костлявые, другие весьма в теле, но все отличались необычайно внушительной осанкой. И каждая выглядела еще внушительней и вконец подавляла непоколебимой властной самоуверенностью, стоило ей заговорить об искусстве. А все они без конца рассуждали об искусстве. Для того они, в сущности, и собирались. Почти все эти дамы не только интересовались искусством, они и сами были «служительницы искусства». Иначе говоря, они были писательницы. Одни писали одноактные пьесы для театра, другие писали романы, или эссе и критические статьи, или стихи и книжки для детей.

Генриетта Солтонстол Сприггинс прочитала один из своих малюсеньких рассказиков для милых крошек про маленькую девочку, которая ждала Прекрасного Принца. Пенелопа Бьюкенен Пинграсс прочитала стихи — одно про чудака-шарманщика, другое про странного старика старьевщика. Гортензия Деланси Мак-Крэкен прочитала свою пьесу — в некотором роде фантастическую пастораль на фоне лондонского Сентрал-парка: двое влюбленных сидят весной на скамье, а поодаль расхаживает Пан, оглашает парк пьянящими звуками свирели и, лукаво посмеиваясь, косится из-за деревьев на влюбленную парочку. Во всех этих сочинениях не нашлось бы ни единой строчки, которая оскорбила бы скромность и заставила покраснеть самую что ни на есть невинную молодую девицу. Уж до того все прелестно и мило, черт побери, никакими словами не передашь.

После чтения дамы уселись в кружок, пили жидкий чай и нежными голосками обсуждали прочитанное. Джорджу смутно помнилось, что там присутствовали еще двое или трое мужчин — бледные тени, они маячили на заднем плане, точно призраки, неразличимо безликие и смиренные, спутники или даже мужья, совсем незаметные при обладательницах столь звучных трехствольных имен.

Джордж никогда больше не бывал в салоне Корнелии Фоздик Спрейг и не встречался с Дональдом Стоутом. И, однако, вот он, Стоут, — кого-кого, а уж его Джордж никак не ожидал встретить у Ллойда Мак-Харга! Доведись мистеру Стоуту прочитать хоть одну книгу Мак-Харга (что совершенно неправдоподобно), сей высоконравственный муж был бы оскорблен в лучших чувствах, ибо едва ли не в каждой книге Мак-Харг жестоко издевался над самыми заветными Стоутовыми идеалами и самыми священными его убеждениями. И, однако, вот он, Стоут, самоуверенно потягивает херес в номере у Мак-Харга, будто их связывает давняя закадычная дружба.