Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень - Виктор Лагздиньш

К лешему этот дурацкий спектакль, поставленный для одного зрителя, себя самой! Райво в гробу, мир его праху и сему дому! И никаких проблем.

Не убрав со стола, Зайга поднялась в спальню. Кровать была застелена белыми накрахмаленными простынями, уголок одеяла отогнут.

Она влезла в ночную рубашку, открыла книгу, прочла полторы страницы, но не запомнила ни слова, мысли ее блуждали где–то далеко.

Выключила свет, закрыла глаза, но не смогла заснуть. Она прислушивалась, как ветер буйствует за стеной и швыряет на крышу сухие ветки.

Нет, я обязательно куплю добермана! Завтра же попрошу шофера, и он сделает, он все может, у него всюду дружки и связи.

Часы показывали далеко за полночь, а она все еще ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть.

…Окна родильного отделения над парадным подъездом кирпичного здания с башенками и флюгерами. Больничный сад разросся и напоминает парк. В хорошую погоду по дорожкам прогуливаются больные в серо–голубых фланелевых халатах до пят и широких пижамных штанах в полоску, которые почти всем не по размеру. Одни гуляют в одиночку, другие вышагивают в окружении свиты родственников. Связь с внешним миром обитатели больничного корпуса поддерживают через парадную дверь, и тот, кто сидит у окна, видит, как подъезжают машины «скорой помощи», санитары везут на тележках обед в больших армейских термосах, деловито снуют медсестры.

«Ты не думай, я на тебя не дуюсь, – пишет в своей записке Марга. – Сама виновата, никто меня за язык не тянул. Попалась на удочку Обалдуя. Он только вошел в аудиторию, а я уже по лицу сообразила, что сейчас будет. Это было на следующее утро после того, как тебя упекли в больницу. Я поняла, что ты меня не выдала, иначе бы он затащил меня в свой кабинет.

– Я требую от вас правды! – завизжал Обалдуй голоском евнуха, точь–в–точь как визжат у нас в деревне поросята, когда их кастрируют. – В последний раз спрашиваю! Кто из вас прошел медосмотр вместо нее? Вы же понимаете, я так или иначе дознаюсь – и тогда пощады не ждите! Ложь на тараканьих ножках ходит! Честь техникума поставлена на карту!

Если бы секрет был известен мне одной, ни за что бы не призналась, но ведь знала об этом половина курса. И я решила: лучше уж встану.

– Вы? Вы?!

– Мне очень жаль, товарищ директор, – мычу жалобно.

– Почему вы это сделали?

– Она попросила, – я пыталась пустить слезу, но по заказу у меня никогда не получается. – В начале осмотра я пошла к врачу со своей карточкой, а под конец – с ее.

– Вы понимаете, что это была медвежья услуга?

– Теперь – да.

– Марш в канцелярию за документами! – орет Обалдуй и под удивленный гул аудитории принимается колотить по столу журналом успеваемости. – Исключение из техникума в данном случае самая легкая мера наказания, ведь это настоящее уголовное дело!

Уголовный кретин, вот он кто! Уж я–то плакать о его техникуме не стану! Мне обещают сезонную работу на взморье и комнату на двоих дают, так что пусть он подавится своим общежитием. А к осени мой милый подыщет что–нибудь и получше. Ты обо мне не беспокойся. Будь здоров и держи хвост пистолетом!»

Каждый больничный корпус посетители штурмовали по–своему. Где взбирались на груду пустых ящиков, чтобы поговорить с близкими через окно, где проникали внутрь через кухню, а здесь передачи поднимались наверх по веревочке. Обитательницы родильного отделения менялись, но вновь прибывшие как бы получали этот метод по наследству. Дурная привычка прижилась, как приживается, врастает корнями в почву неистребимый пырей, она приятно разнообразила монотонность будней, давала выход частице авантюризма, которая заключена в каждом из нас. Время от времени начальство выходило из терпения, тогда сестра–хозяйка отбирала спрятанную под какой–нибудь тумбочкой веревку, но уже через час находилась другая – и все продолжалось по–старому. Руководство отделения меняло время приема передач, подстраиваясь под посетителей, но ничто не помогало. Посетители родильного отделения никак не могли обойтись без дыры в дощатом заборе со стороны тихого переулка, откуда до ворот почти километр кружного пути, им просто было необходимо привязывать пакеты со снедью к веревочке, спущенной из окна второго этажа, и напряженно следить, как они взмывают вверх, раскачиваясь из стороны в сторону. И, воровато озираясь, перекрикиваться отрывистыми фразами, пока не шуганет их кто–нибудь из персонала. Переговоры через окно и фокусы с веревочкой престижу больницы не вредили, так как корпус находился в глубине сада, вдали от людских глаз, а вот лазание через дыру в заборе удивляло, конечно, прохожих, и поэтому главврач, вызвав бригадира столяров, приказал ему заделать щель наглухо. В сотый раз занимаясь этим делом, бригадир решил: чем попусту переводить гвозди, лучше смастерить красивую калитку. Обе стороны были удовлетворены, а главврач как–то раз даже прихвастнул: мол, калитка его изобретение, и как это больница могла столько лет без нее существовать!

Среди посетителей были разные люди, со своими семейными проблемами, из разговоров можно было понять, что ожидаемое пополнение семьи и связанные с этим неизбежные хлопоты радуют далеко не всех. Но некоторые изнывали от нетерпения – так им хотелось поскорее лицезреть своих наследников.

Самым нетерпеливым был один морской офицер, лет ему было, пожалуй, под пятьдесят. Весь седой, но стройный, подтянутый, с пружинистой походкой, он появлялся с точностью Кремлевских курантов дважды на день, всегда в парадной форме, с кортиком на бедре. На его суровом лице было написано сознание огромной ответственности.

Всеобщий интерес к «адмиралу» – кличка прилипла к нему сразу – вызвал интерес и к личности его супруги, и вскоре все уже знали что она намного моложе своего мужа, любит его и ждет первенца.

Благодаря пунктуальности «адмирала» понапрасну дежурить у окон не приходилось, и его встречала уйма любопытных взглядов.

Первой в щель обычно просовывалась голова его шофера – молоденького, простодушного матросика с повадками деревенского хитреца.

– Деушки, а деушки, позовите, пожалуйста… – просил он, возводя по–детски наивные глаза к заветному окну.

– Девушек сюда не кладут, Вася, – отвечали ему со сдержанным смешком.

– Знаю, – кивал он, краснея. – Спустите веревочку.

Зорко поглядывая вокруг, он привязывал к веревке один увесистый пакет, потом второй и, пока драгоценный груз втаскивали в окно, докладывал о содержимом:

– Ананасовый компот. Из Мексики. Очень вкусный.

– Ты–то сам пробовал? – спрашивали сверху, но он пропускал насмешку мимо ушей.

– Мы с Геннадием Павловичем одну банку открыли. Вкусно.

Доставленной за все это время снеди хватило бы, пожалуй, чтобы без малого два месяца кормить экипаж небольшого крейсера. Ни роженицы, ни санитарки – никто уже воду не пил, жена моряка одаривала всех банками с соком и компотом. Но все равно еще оставалось, и она слезно умоляла санитарок забирать гостинцы домой.

– Скажи, Вася, своему Геннадию Павловичу, что его Ирочка не верблюд. Не надо столько приносить.

– Соки пить треба. Это ж витамины, – степенно отвечал Вася.

Ирочка по состоянию здоровья в операции «Витамин» не участвовала, но когда появлялся «адмирал», удержать ее в постели было невозможно. Более десяти лет совместной жизни не притушили ее восторженного, романтического чувства – любви школьницы.

Геннадий Павлович о том только и думал, как отвезти будущего ребенка домой, куда его уложить, чем укутать, но, увы, единственным его советчиком в этих вопросах был Вася. И они тщательно готовились: покупали пеленки, мишек, погремушки и еще всякую всячину из «Детского мира». Подобно всем энтузиастам, они жаждали общественного признания и не раз являлись с покупками в больницу – продемонстрировать плоды своих усилий. Ирочка лежала в постели пунцовая от смущения, но видно было, что усердие мужа доставляет ей радость, да она это и не скрывала.

Как только у калитки показывалась ослепительная фигура Геннадия Павловича, соседки помогали Ирочке подняться с постели.

– Я все время хочу увидеть тебя во сне, но у меня ничего не получается, – повторяла она его слова.

– Это потому, что мы близко друг от друга живем… Но скоро ты увидишь меня во сне.

– Ты куда–нибудь уезжаешь?

– В Мурманск. На четыре дня. Я дам телеграмму, пусть мама прилетит.

– Не надо. За четыре дня ничего не случится.

– А вдруг?

– Ты мне ничем не сможешь помочь, ты же не акушерка.

– Буду писать длинные письма.

– Но я их получу только после твоего возвращения.

– А телеграммы?

– Пожалуйста, не надо! Терпеть не могу телеграмм.

– Ложись в постель, тебе нельзя долго стоять на ногах.

– Еще немножко.

– А если я вернусь, а тебя в этой палате уже не будет?