Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

ловчее ты сныкался от Бога, тем проще ему в тебя попасть.

И это второе, что держит на привязи ропот: опытом доказанное знание, что – ну а к кому еще мне обратиться? Самое тяжелое переживание счастливого детства – что все равно, нехотя, через губу, пряча глаза, придется вернуться к тому главному, кем ты обижен и который, что особенно злит, безмятежен: считает, что это сам ты себя довел.

Любовь к жизни после утраты – как позднее родительство: счастье от ума. Выбор, а не эмоция.

Когда молодая массажистка в поликлинике рассказывает, что после родов в двадцать лет она ужасно беспокоилась, что неужели всё, и навсегда она теперь привязана к ребенку, и никаких тебе сорваться одной погулять, и спрашивает, было ли у меня такое, я отвечаю, что нет, после родов в тридцать пять у меня такого не было.

Всю жизнь я прождала плохого, да не того.

Проныкалась на стрёме, а меня призвали по свистку в увольнительную.

Все будет хорошо – почему? Потому что просто будет. Бойся не бойся, а пока не конец, жить будешь. Такой он, бесконечный хеппи-энд в конечном мире, принуждающем к любви: если уж нестись по прямой, от истока к обрыву, то не тратить сил на борьбу с потоком.

Воскресенье после нашей маленькой утраты мы провели в душевном путешествии на кладбище, где готов памятник с гравировкой по фотографии середины семидесятых: на камне проступили тени и полутона, и в целом лицо показалось грубее, и чуть заметное утолщение на кончике носа выглянуло совсем уж по-утиному, зато глаза прорезались так ярко, до каждой реснички, что я решила, может, и к лучшему, что мама похожа на себя не до тонкостей, с такими живыми глазами было бы жутко.

А в понедельник мужу позвонили. Девушка Саша поздним субботним вечером ждала, когда подруга подхватит ее на машине от той самой автобусной остановки, на которой муж вот уж точно не мог забыть свой рюкзак. Да он ведь и сам осмотрел ее тогда же и убедился, что нет, не здесь наверняка. Девушка Саша нашла рюкзак за остановкой: отволокли, порылись, забрали из кошелька две тысячи рублей, которые я настояла, чтоб взял, помня об однажды не съеденном хот-доге. Большой фотик торчал из раскрытого рюкзака на самом виду. Девушка Саша не могла с моим мужем встретиться два дня: с вечера задержалась на работе, с утра проспала, и я уже начала подозревать всякое – передумала: точит ключи, цыганит деньги, но вот муж вернулся не налегке и сказал, что от вознаграждения девушка отказалась. И так вы, говорит, пострадали. Я отправила мужа немедленно копировать и пересохранять на выносном диске фотки и перед сном села их смотреть, к моему удивлению, вместе с мужем. Ему было неважно, как я в каком платье получилась, но он ощупывал снимки, как добычу. Статус растеряши до случая с рюкзаком в нашей семье был непереходящим и закреплен за мной, и вот он восстановил свою непогрешимость против вещей.

На фотографиях Самс носится за птицами на фоне теток, раздевающихся до трусов, я сверкаю прямоугольными, как косяк, плечами, мы с ребенком никак не сливаемся в экстазе над водой, по которой бегают блики прибрежной мути. Я счастлива. Это чувство, что хочешь проснуться на другой день и узнать, что страшное вчера только привиделось, – оно впервые сбылось. Вот так, по мелочи, но теперь доказано, что и так бывает.

«Добрый финал, почему бы всегда не устраивать добрый финал, ведь это куда педагогичней?» – думаю я, подлизываясь к Провидению.

Но жизнь не воспитывает.

Она поет, дико, страшно, похабно и не к месту, как три девки, ввалившиеся в автобус и ошеломившие мое воображение фрагментом молодежной культуры.

Первая девушка:

– Здесь выходить! Наша остановка.

Вторая девушка:

– Нет, здесь, ты чё, вот же он! Дура, что ли?

Хором:

– Ты называешь меня сукой? Ну-ка, ну-ка! Ты называешь меня стервой? (Повышая голос.) О-о-о-о!

Вываливаются из открывшихся дверей.

Дошкольник с переднего сиденья, ошеломленный так же, как я, ищет выход эстетическому потрясению и наконец находит адекватный по тону, ритму и звуку ответ в рамках своего познания в прекрасном:

– А-а! И зеленый попугай!

Жизнь поет и ждет, что промыкаю я в ответ.

Пока мыкаемся, поем.

И, люди, бегущие мне навстречу по пандусу, не обманывайтесь: и вы не избежите общей судьбы.

Лестница с четырьмя пандусами ведет к одному выходу.

29 июня 2019

Маменька-бог

Прослушала цикл онлайн-лекций психолога Людмилы Петрановской о материнстве и решилась пересмотреть то, что ровно девять месяцев назад – как сейчас с удивлением подсчитала – обещала себе больше никогда не смотреть. Петрановская говорила об искаженных образах матери: «скупой», «чрезмерной», «слабой», «токсичной» – и способах исцеления отношений с такой вот недополученной в детстве мамой, когда ты уже взрослая дочь и сама готовишься на практике не то опровергнуть, не то прилежно повторить ее прокатившуюся по тебе программу воспитания.

Психолог опиралась на картинки из СМИ, опровергала стереотипы: сравните, мол, эту печальную старушку и эту ведьму из кошмаров – последняя оказалась многодетной заботливой матерью, просто позировавшей в гриме для журнала, а первая в самом деле погубила сына из скупости. Разоблачала психологическую подоплеку известных сказок, где образ матери раскалывается надвое: мать идеальную, из младенческого сна, ко времени действия умершую или утерянную, и злую мачеху, без которой, однако, печальной сиротке не пришлось бы ни каши сварить, ни замуж выскочить.

Несовершенство матери отталкивает, но и выталкивает из младенчества, в котором ребенок слит с «ангел-маменькой». «Взрослому человеку, – раз от разу доказывала психолог, – идеальная мать не нужна, а искаженная – уже неопасна».

«Что делать с мамой?» – улыбалась она на топовый вопрос в чате. «С мамой, – говорила, – делать теперь ничего не надо: взрослому открываются новые ресурсы любви». И то, что мама – не утраченная фея и не ведьма из кошмара, а такой же, как ты, неоднозначный, неловкий, не попадающий в тон человек. От которого взрослая дочь, однако, все еще ждет полноты исцеления и спасения.

Ангел-маменька – бери выше: маменька-бог.

Их-то, старших и высших, я тоже спутала в ту ночь, в конце сентября, когда героиня японского сериала «Союз серокрылых» кульминационно рыдала на дне сухого колодца над косточками погибшей птицы, в которой она узнала призрак не то ворона из вещего сна, не то позабытой матери, не то еще какого неведомого друга, небесного покровителя.

Кого-то, кто, как ворон в вещем сне, тянул ее за краешек платья вверх, пока она стремглав летела вниз,