Прочь из моей головы - Софья Валерьевна Ролдугина

будь готов умереть, если это окажется клеветой. Вот только на самом деле я прав. И у меня бы всё получилось.

– Если бы не я? – осведомился Йен скромно.

– Если бы не шлюшка у тебя за спиной, – ответил Крокосмия. – Ах, да… официальная шлюшка Запретного Сада – это ведь ты сам.

…Я не знаю, кто из них первым ударил, а кто ответил, но от столкновения сил встряхнуло всю Арену. Цвет воздуха изменился; розоватый туман смешался с оранжевым, образуя грязную бурую взвесь, от которой сознание начинало уплывать. Что-то вспыхивало ежесекундно, точно все чудовищные марионетки открыли по нам огонь; отказывало то зрение, то слух, и это было страшно.

А потом всё кончилось.

Нет, никто пока не победил; они застыли друг напротив друга – обтянутый почерневшей кожей скелет в огненной робе и Йен, побледневший, напряжённый, с невыносимо светлым взглядом.

– И долго ты сможешь ещё всех защищать? – спросил Крокосмия ровно.

Йен оскалился:

– Столько, сколько понадобится, чтобы добраться до тебя.

За несколько мгновений до того, как они схлестнулись снова, возникла пауза, передышка, и воцарилась тишина. Я сглотнула, ощущая, как пульс колотится в висках… и осознала внезапно, что то, жгущееся, в районе груди – это не моё сердце.

Это душа Тони Брауна.

Медленно и неловко, словно в дурацком комедийном сериале, где герои вечно спотыкаются на ровном месте, роняя вещи и друг друга, я вытащила из нагрудного кармана осколок, замахнулась и кинула в Крокосмию. Стекляшка рассыпалась почти сразу, и полутора метров не пролетела – натолкнулась на незримую преграду, брызнула в стороны прозрачными капельками, как ртуть…

Йен, кажется, всё понял и даже дышать перестал.

– Не знаю, что это было, но ты промахнулась, – произнёс Крокосмия негромко.

– Нет, – ответила я ещё тише, зачарованно глядя, как видимый только мне клинок ввинчивается ему в череп. – Нет, я не промахнулась.

Когда до него дошёл смысл моих слов, стало уже поздно.

Крокосмия выл, извивался, сыпал чарами, но сделать что-то с тем, что невозможно ни потрогать, ни рассмотреть, ни ощутить, так и не сумел. Его агония продолжалась почти минуту; марионетки на трибунах замерли, практически не отстреливаясь больше, и, кажется, часть защитных чар с них отвалилась, потому что чародеи начали брать верх – медленно, но верно. Йен обнимал меня за плечи, крепко-крепко, а я боялась отвести взгляд от того, что натворила сама, своими руками…

…и потому не упустила тот жутковатый момент, когда взгляд у Крокосмии изменился, а выражение лица стало человеческим и очень-очень знакомым.

– Улла? – позвал меня он с мягкими, растерянными интонациями, какие были присущи только Тони, особенно утром, после ночных смен. – Улла, я так… так хочу спать, – произнёс он устало.

И – упал навзничь с раскинутыми руками, распадаясь в воздухе мельчайшей слюдой.

Я успела заметить две короткие вспышки-искры: одна нырнула вниз, а другая устремилась вверх.

Но, возможно, мне это только померещилось.

Когда мы вернулись на Арену, по большому счёту всё уже было кончено. Кошмарных марионеток уже добивали – собственно, без защиты Крокосмии и без прикрывающего огня от таких же кукол ни вампирам, ни чародеям уровня Бальдехильды Непентес они были не соперниками. Кто-то разбирал завалы; кто-то стремился сбежать подальше, пока наступило затишье… Как ни странно, Кровавые Безумцы всё ещё оставались здесь: Юон помогала с расчисткой, Ратха лечила тех, кого зацепило атаками кукол или обломками, а остальные общались с Хорхе. Сначала на нас с Йеном никто и не обращал внимания, словно мы так и остались невидимками, но потом возникла из ниоткуда Лукреция Датура и по-мальчишески бойко и радостно закричала издалека:

– Ну ты даёшь! Ну, Йен, ну!..

Лицо у неё было в крови, а один глаз не открывался.

Затем подошёл, прихрамывая, тот пожилой чародей из семьи Камелий и попытался похлопать его по плечу, появились Тильда и Салли – живые и невредимые; народу вокруг становилось всё больше, и многих я не узнавала или вовсе видела в первый раз. От некоторых Йен вежливо уклонялся, других обнимал в ответ и трепал по волосам, и видеть его таким – не одиноким – было очень приятно.

Внезапно толпа как-то поредела и сама собой раздалась в стороны; по освободившемуся коридору шла та самая женщина-судья с пылающим мечом. Она погасила его на ходу, стряхнула изукрашенную робу, оставаясь в простых линялых джинсах и свободном бежевом свитере, украшенном одной-единственной алой розой, и наконец стянула маску-шлем, позволяя каштановым волосам рассыпаться по спине и плечам.

Она была, пожалуй, очень красивой – с нежной светлой кожей, лучистыми тёмно-голубыми глазами и сеточкой морщинок в уголках глаз, намекающей, что эта женщина часто смеётся и не стесняется своего возраста.

Конечно, я тотчас её узнала.

– Йен! – махнула она рукой и улыбнулась с таким искренним, неподдельным счастьем, что сердце у меня защемило. – Великий Хранитель… Это и правда ты, да?

– Флёр, – ответил он как-то беспомощно и улыбнулся в ответ. – Ну, до Великого Хранителя мне пока далеко…

А я видела, каким стало его лицо, видела нежность в глазах – и понимала куда больше, чем хотела бы. Моя рука выскользнула из его, но Йен и не заметил, как не заметил и то, что я отступила.

На шаг, на два, на три – пока не наткнулась спиной на Хорхе.

– Урсула, вы в порядке? – спросил он тихо.

Флёр обнимала Йена, обвив его шею руками, и беззвучно плакала: сомкнутые ресницы слиплись от слёз, а губы дрожали.

– Да, – ответила я беззвучно. – Нет. Нет. Хорхе, мне надо… Мне надо побыть одной, прямо сейчас. Можно это сделать незаметно?

Он долго смотрел на меня и, кажется, многое хотел сказать. Но сдержался и кивнул:

– Разумеется, Урсула. Если вы этого желаете.

С Арены мы ушли без всяких премудрых чар, через тривиальный подземный ход.

Никто меня не окликнул и не попытался вернуть.

От веточки олеандра, приколотой к лацкану пальто, исходил сладкий, тягучий запах, от которого болела голова.

ГЛАВА 12. Запретный Сад

Ночь была освежающей.

Мне казалось, что суд и последовавшее за ним сражение тянулись многие часы, но когда мы вышли, то небо на западе ещё пылало – узкая красная полоса над самым горизонтом. После чудовищной какофонии взрывов, криков, грохота