Новый Михаил - Владимир Викторович Бабкин

пикантно, слегка неприлично, но очень романтично и интересно!

Был ли хоть один генерал или сановник, который хотя бы не присутствовал при подобном разговоре? Присутствовал и не то что не доложил куда следует, но и даже не возмутился? Даже не знаю. Ведь отказ от участия в конкретном заговоре нередко вовсе не означал какой-то особенной принципиальности и патриотизма, а мог лишь свидетельствовать о том, что данный персонаж участвует в другом заговоре или принадлежит к другой партии.

Причем под словом «партия» здесь следует понимать не каких-нибудь кадетов или там, к примеру, большевиков, вовсе нет. Партии в высшем обществе были совсем другими – «английская», «французская», «американская», «германская», «центральнодержавная», «землевладельческая», «земгоровская», «великокняжеская», «масонская» (точнее, «масонские») и множество других, которые только тем и были заняты, как бы урвать кусок побольше, занять место получше и оттеснить от корыта конкурентов. Если не все из них, то многие получали деньги из-за границы, продавая интересы своего Отечества оптом и в розницу. А те, кто не получал деньги из-за рубежа, вполне мог получить их и от «отечественных меценатов и просвещенных людей».

Нет, нельзя сказать, что все русское офицерство было заражено плесенью интриг и измены, но чем выше поднимался военный по карьерной лестнице, тем труднее было ему удержаться от участия в подобных «обществах», поскольку получить теплое место без протекции было практически невозможно. Особенно этому были подвержены офицеры лейб-гвардии, и, разумеется, в первую очередь те, кто служил в столицах и был вхож в свет.

В общем, единственная причина, по которой все как-то продержалось аж до февраля 1917 года, была, быть может, лишь в том, что все эти «общества по интересам» отчаянно интриговали друг против друга, стараясь ослабить конкурентов и взобраться на вершину самим.

Знал ли об этом Николай? Безусловно. Все подобные организации были под колпаком охранного отделения, и царю регулярно поступали доклады с указанием имен, мест и обсуждавшихся тем. В этом нет никаких сомнений, и не нужно думать, что эффективные спецслужбы появились лишь при Сталине.

Но, в отличие от Николая Кровавого, Иосифу Виссарионовичу хватило решимости предпринять меры по выпалыванию всей это фронды с отправкой всех этих напыщенных индюков в расстрельный подвал или на стройки народного хозяйства. А Николай предпочел не делать ничего, опасаясь расшатать ситуацию во время ведения войны. Впрочем, он и до войны ничего такого не предпринимал, по своему обыкновению надеясь, что все само как-то устроится и рассосется.

Да и не был он морально готов рубить головы ближайшей родне и прочим заигравшимся. Готов ли я? А у меня нет других вариантов просто. Да и какая они мне родня?

Из того, что поведал мне перепуганный Аргутинский-Долгоруков, вырисовывался прекрасный политический процесс в духе сталинских процессов 1930-х годов, с прессой, в том числе и иностранной, подсудимыми, государственными обвинителями и прочими элементами шоу. Нет, понятно, что князь Аргутинский-Долгоруков знает не так много, как мне бы хотелось, но он рассказал вполне достаточно для начала раскрутки дела.

А мы к этому подтянем Лукомского, который неделю назад «раскрыл» прекрасный заговор в армии, подключим дополнительные персонажи, и будут участники заговора, фигурально выражаясь, украшать фонарные столбы Петрограда. А может, и не фигурально. Подумаю я над этим.

Петроград.

Таврический дворец.

6 марта (19 марта) 1917 года.

Ночь

Томительно тянулись минуты, с большим трудом скапливавшиеся вместе, нехотя прибавляясь одна к другой. Тяжелые минуты, с буквально ощущаемым надрывом, сливались в час, затем во второй, в третий…

Тягостная атмосфера буквально пропитала весь Таврический дворец. В гулкой тишине коридоров, в пустоте темных залов и даже в затемненном закутке гардеробной – всюду разлилось вязкое болото скрываемого от других страха, иногда маскируемого демонстративной бравадой, однако чаще всего сил у пребывавших во дворце не хватало даже на подобную демонстрацию.

Порфирий Матвеевич за долгие годы службы гардеробщиком повидал в Таврическом дворце всякое. Были и торжественные заседания, и светские балы, и праздники. Был и траур. Всяких людей видел старый служака, но, пожалуй, никогда он еще не видел такого отчаяния, которое наполнило дворец этой ночью. Даже в дни недавней смуты и революционного разброда не довелось ему становиться свидетелем подобного накапливающегося ужаса в глазах тех, кого еще вчера полагалось считать образцом удачливости и успешности, мерилом собственного достоинства и демонстрацией значимости.

Он смотрел в согбенную фигуру удалявшегося по коридору Милюкова, но лишь дождавшись, когда тот скроется из поля зрения, позволил себе тихо крякнуть.

– Вот оно какая жизть-то настала, – пробурчал старик едва слышно, покачав головой. – Разве ж так оно должно быть-то? Деют не приведи Господь что, а потом маются с революциями-то своими, прости Господи!

Милюков же тем временем уже подходил к залу, где вот уже который час заседали члены Временного Комитета Государственной думы. Впрочем, слово «заседали» в данном случае скорее было синонимом не делового совещания или собрания, а томительного сидячего ожидания событий.

Хотя, как Милюков увидел войдя в зал, сидели далеко не все, а если и сидели, то далеко не всегда на стульях и в креслах – многие, словно какие-то гимназисты, а не уважаемые парламентарии, сидели на подоконниках или подскакивали в нервном напряжении, то вставая, то снова усаживаясь, но лишь для того, чтобы через пару минут вновь вскочить и бесцельно побродить, словно хаотически движущийся резиновый мячик.

Когда дверь открылась, на Милюкова сразу уставилось несколько десятков напряженных глаз, которые пытались прочесть на его лице какую-то новость, которую мог он узнать за пределами дворца.

– Есть какие-то новости? – быстро спросил князь Львов.

– Увы, господа, я в таком же неведении, как и вы. – Милюков покачал головой и тихо направился к своему месту за столом.

Замершие было заседатели, утратив интерес к Павлу Ивановичу, вновь вернулись к своему томительному занятию, и зал вновь превратился в разновидность растревоженного улья.

Милюков сумрачно смотрел на хорохорящихся членов вновь созванного Временного Комитета Государственной думы и членов нового правительства и ловил себя на мысли, что за последние часы он лишь укрепился в желании оказаться отсюда как можно дальше.