Богатство - Майкл Корда

Затем, пока она вешала одежду, у нее внезапно возникло ощущение, будто что-то не так. Она испытала пронзительное чувство, что ее уединение грубо разрушено, и тот иррациональный страх, что охватывает порой по ночам даже самых разумных людей, например, например, когда выходишь из ванной, или идешь на кухню за стаканом апельсинового сока, и, хотя знаешь, что шторы опущены и дверь заперта на цепочку, внезапно чувствуешь себя одиноким и заброшенным, и спешишь обратно в постель, нырнуть под одеяло. Мгновение Алекса поразмыслили и осознала, что дело не в этом. У нее Было чувство, что вещи сдвинуты, хотя и слегка, что пока она обедала, ее комнату тщательно обыскали. Все было там, где она оставила, но не с о в с е м – словно здесь поработал полтергейст.

Она твердила себе, что ей мерещится, но странное чувство настаивало, что кто-то здесь побывал, тщательно, методически просмотрев ее вещи. Она не могла этого доказать, ведь она не принимала никаких предосторожностей, о которых пишут в романах – волос, искусно наклеенный там, где пришелец оборвет его, не заметив, одежда, сложенная специальным образом, чтобы легко можно было угадать, что ее двигали – и, однако, она з н а л а. Алекса запустила руку в сапожок, с облегчением вздохнула, обнаружив, что конверт на месте, и сразу почувствовала, что впадает в паранойю.

Ее осенило, что здесь, вероятно, прибиралась Люсиль, когда приходила разложить постель на ночь. Учитывая дух безупречного порядка, царивший в Кайаве, на это было весьма похоже.

И лишь когда она уже начала засыпать, то осознала, что в комнате остался запах табака, резкий, едкий, знакомый запах иностранных сигарет. Затем она уснула, и эта мысль покинула ее.

* * *

– Я на заправочной станции, в телефоне-автомате, – сказал Ромирес Роберту. Его голос был приглушен. – Здесь можно говорить безопасно.

– О чем нам говорить? Ты нашел проклятый документ?

– Еще нет.

– Теряешь хватку, – в ярости бросил Роберт.

– Я не могу найти то, чего нет, экселенц.

– Он з д е с ь, черт побери. Я это нутром чую.

– Nada, экселенц. Уверяю тебя.

Роберт вышел из себя. Он возлагал слишком много надежды на Рамиреса, и, как обычно, обманулся. – Не тычь мне своим "nada", – прошипел он. – Нашему соглашению – nada!

– Мы договорились…

– Хрен тебе! Я ожидал р е з у л ь т а т о в, Рамирес. Ты обосрался. Можешь попрощаться со своим проклятым банком. Никаких больше услуг. С этого момента сам разбирайся с Флоридской банковской комиссией, и департаментом по эмиграции тоже.

– Ты этого не сделаешь, – сказал Рамирес, словно констатируя факт. Отсутствие ярости в его голосе устрашало больше любой ярости – хотя, Роберт, казалось, этого не заметил.

– Ты будешь мне указывать! Делай, что я тебе велю, Рамирес, или тебе на голову свалится тонна кирпичей. – Роберт удовлетворенно бросил трубку.

Он не сомневался, что Рамирес удвоит свои усилия. Всегда можно положиться на жадного человека – опыт его этому научил.

* * *

Ночью Алекса решила, что утром уедет домой, чем бы ни был этот "дом". Казалось, не было смысла терпеть дальнейшую враждебность Роберта или его бабушки. Но, когда Люсиль принесла поднос с завтраком, необычайно роскошный, она обнаружила на нем конверт, который содержал краткую записку с извинениями от Роберта. Тем же размашистым почерком, что и отец, он сообщал, что сожалеет о своем поведении. "Мы с бабушкой", – писал он, – "оба считаем, что в интересах семьи будет лучше, если вы останетесь, возможно, на день или два, и посмотрите, не сможем ли мы найти некую общую почву, дабы избежать судебных баталий. Если вы считаете, что для этого есть хоть малейшая возможность, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ее использовать. Надеюсь, что вы предоставите нам этот шанс".

Послание было подписано "Искренне, Роберт Баннермэн", и ничто не отрицало искренности его тона. У Алексы мелькнула мысль, не продиктовала ли письмо миссис Баннермэн, но потом решила, что это не имеет значения. Письмо являло собой предложение мира, и этим не следовало пренебрегать. Она передала через Люсиль, что останется, и провела утро в одиночестве, прогуливаясь по имению, там, куда могла позволить себе зайти, отыскивая места, которые ей описывал Артур, и постоянно удивляясь, как много ей кажется знакомым по его описаниям, как будто она уже бывала здесь раньше.

Время от времени подъезжала машина – миссис Баннермэн предупреждала ее, что за ланчем должна собраться семья, поэтому, проследовав за дворецким в столовую, она приготовилась к самому худшему.

Так же, как очевидно, и все остальные, судя по их лицам – в особенности Сесилия, пышущая открытой яростью. Только миссис Баннермэн вела себя вполне непринужденно. Приезд Алексы совпал, к несчастью, с одним из тех редких случаев, когда старая дама собирала ближайших родственников под общей крышей, и она, как обычно, не пожелала изменить своих планов. Алекса была здесь гостьей, пусть и нежеланной, и к ней следовало соответственно относиться, нравится это хозяевам или нет. Ее присутствие за столом было столь же неоспоримо, с точки зрения миссис Баннермэн, как присутствие Сесилии, и, поскольку это был ее дом, никто не посмел с ней спорить. Алексе подумалось, что вероятно, таков присущий миссис Баннерммэн способ устанавливать – или насаждать – мир.

Миссис Баннермэн сообщила ей, что ланч будет "неформальный", что бы это ни значило, но если так, Алексе трудно было представить, на что может быть похож "формальный" ланч. Стол был роскошно убран, повсюду были свежие цветы, включая массивную вазу посреди стола, настолько загораживавшую обзор, что никто, кроме Роберта и Эммета, не мог разглядеть друг друга, не вытягивая шеи. Шеренга свеженакрахмаленных горничных старалась держаться вне поля зрения миссис Баннермэн.

Алкса выбрала платье из шерсти джерси, предположив, что "неформальность" для миссис Баннермэн означает нечто иное, чем для всего прочего мира, и с облегчением обнаружила, что не ошиблась. На Элинор был розовый костюм от Шанель с золотой вышивкой по жакету, в тон ему – розовые туфли, и дневные бриллианты. Роберт предстал в прекрасно скроенном блейзере и галстуке, обозначавшем членство в каком-то аристократическом обществе верховой езды, судя по множеству вышитых на нем золотом гарцующих лошадей, в то время как Букер, у которого был мрачный вид, был в своем обычном адвокатском костюме-тройке, явно не желая идти на риск, надев что-нибудь более "загородное" в обществе тех, кто мог распознать твид дурного качества с расстояния сотни ярдов. Патнэм стал причиной стычки, явившись к столу в старом твидовом пиджаке, и синих джинсах, и был отправлен наверх, переодеться в серые фланелевые брюки. Сесилия, как обычно, выглядела так, словно приобрела свои юбку и блузку по каталогу, и, вероятно, так оно и было. Как и все за столом, она пыталась создать впечатление, будто присутствие Алексы за столом есть нечто нормальное, просто игнорируя ее. Алекса еще не видела Эммета без облачения, но даже сойдя с амвона, он тщательно, хотя и эксцентрически подчеркивал свою принадлежность к церкви. На нем был гладкий черный костюм, очевидно обличивший в нем священника, но на случай, если у кого останутся сомнения, он еще носил высокий пасторский воротник над ярко-лазурной манишкой – или как там называлась деталь священнического облачения. Поверх нее, на цепи, выглядевшей так, будто ее изготовили из ключей для консервных коробок, висел грубо сделанный голубь мира и прекрасный старинный золотой крест. Глаза Эммета, увеличенные толстыми линзами очков, были одного цвета с манишкой. Он поднял суматоху при своем прибытии, требуя, чтоб его шофера-пуэрториканца посадили за стол, но у Алексы создалось впечатление, что он относится к этой идее не слишком серьезно, поскольку отказался от нее без всяких протестов.

– Иисус имеет столько же права сидеть за этим столом, как любой из нас, – заявил он, разворачивая салфетку.

Повисло испуганное молчание. Даже Роберт не осмелился отрицать эту истину.

Сесилия нахмурилась.

– Если бы Он явился, уверена, что мы бы пригласили Его к столу Эммет, но думаю, что имя твоего водителя произносится "Хесус". Я думала, мы покончили с этой темой.

– Я просто подчеркнул сходство.

– И очень глупое сходство, – брюзгливо подчеркнул Роберт. – Что бы мы сделали, если бы здесь явился Иисус, не имеет никакого отношения к приглашению пуэрториканского водителя такси, цыгана, попросту говоря – за семейный ланч.

– А была бы разница, если б шофер был белый?

– Ради Бога, Эммет, разумеется, никакой! Он – таксист, а не Сын Божий. Даже ты можешь видеть различие.

– Он – бедняк. Как и его тезка.

– При чем тут бедность, черт побери? Мы почитаем Иисуса за то, что он Сын Божий, а не потому что он был беден.

– Разве ты не считаешь важным, что Господь решил, дабы Его Сын родился в бедности, когда он мог так же устроить, чтоб он родился принцем?