Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

Я предупредил и его и настоятельно просил сейчас же бросить квартиру и переменить свою внешность. То же самое сказал я вечером и Малиновской, против дома которой снова увидел этого наблюдателя на углу, и уговаривал присутствовавших прекратить здесь собрания. Но большинство только смеялось над моим рассказом о комической шпионской паре в шарабане. 

Не придала ему большого значения, по-видимому, и Ольга, которую я снова отвел под руку в ее комнату в ближайшей «роте Измайловского полка», а сам отправился ночевать по-прежнему к Ольхину, жившему далеко, почти на другом конце Петербурга, и предложившему мне пользоваться особой комнатой в его квартире во всякое время дня и ночи. 

Я был знаком всего лишь три месяца с этим рыжеволосым великаном с огромной бородой, напоминавшей бога Тора, но успел уже очень полюбить его за простоту и отзывчивость. Я никак не ожидал, что он относится ко мне еще лучше. И вдруг это наглядно обнаружилось. 

Ольхин еще не спал, когда я вошел к нему.

— Что вы так поздно сегодня засиделись? — спросил я его. 

— Писал стихотворение. Отгадайте, кому оно посвящено? 

— Не знаю. 

— Вам! 

— Не верю! 

— А вот возьмите! 

Он подал мне мою собственную фотографию, которую я подарил ему три дня назад. На обратной ее стороне было написано: 

Мыслью отзывчивой, чуткой душоюМир озаряй!Волей могучею, твердой рукоюЗло покарай!Если тебя за святою работоюЛюди убьют,Верные братья окончат с заботоюНачатый труд! 

Я был сильно растроган и даже прямо осчастливлен его стихотворением! Такие пожелания делали меня как будто лучше в моих собственных глазах! А теперь как раз я особенно желал быть очень хорошим ради Ольги. Мне очень захотелось показать ей это стихотворение в надежде, что из-за него она будет более любить меня. 

«Ведь все женщины, — думал я, — очень обращают внимание на то, как относятся другие к предмету их любви, и оценивают его в сильной зависимости от мнения других, а не по одним своим впечатлениям». 

— Можно мне списать его? — спросил я. 

— Я сейчас сам напишу вам! 

И, взяв листок бумаги, он снял копию со стихотворения и отдал мне. 

Мы легли спать очень поздно, заговорившись. Но я все-таки долго не мог заснуть от охватившего меня восторга. 

«Неужели я становлюсь очень тщеславен? — думал я. — Это стихотворение так сильно подействовало на меня, как никогда не действовали другие посвящавшиеся мне ранее. Или это все из-за Ольги? Да, все из-за нее, потому что прежде всего мне хочется показать стихи ей. Мысль об этом учетверяет мою радость. Разделенная радость — это радость в квадрате». 

С такой мыслью я и заснул. Думаю, что я проспал бы до двенадцати часов следующего дня, если б резкий звонок не раздался ранним утром и ко мне в комнату не влетел весь взволнованный известный тогдашний писатель и общественный деятель Анненский, знавший, что я часто ночую у Ольхина. 

— Малиновская арестована сегодня ночью вместе с Коленкиной! Было вооруженное сопротивление, — проговорил он, задыхаясь от быстрого входа. 

Я вскочил как ужаленный. 

— Откуда вы узнали? 

— Ее кухарка — приятельница моей кухарки и прибежала к ней рассказать. Обеих увезли в крепость. В квартире устроили засаду. Там сидят четыре жандармских унтер-офицера в полном вооружении. Я боялся, что вы туда пойдете, и прискакал на извозчике предупредить. 

— А как же засада выпустила кухарку? 

— Купить провизии в лавочке. Ее не тронули. Она ведь совсем безграмотная и так перепугалась при выстрелах, что спряталась, вся дрожа, под стол. Оттуда ее и вытащили. 

— Мне надо бежать предупредить других, — сказал я, одеваясь как попало. 

Накинув пальто и свою землемерскую фуражку, я быстро выбежал из дому. 

«Вдруг Ольга пойдет сейчас же к Малиновской, — думалось мне, — и будет арестована там. Или может быть она уже выслежена тем шпионом с длинными волосами и арестована в эту самую ночь?» 

Осторожность, обратившаяся в инстинкт, не позволяла мне и здесь взять извозчика, стоявшего недалеко от квартиры Ольхина, но, выбежав на Литейный проспект, я бросился на первого попавшегося. 

— В Измайловский полк! Сколько возьмете? 

— Пятьдесят копеек! 

— Я дам рубль, только гоните во всю мочь! Там умирает моя сестра. 

Извозчик начал стегать изо всех сил лошадь, она бежала даже вскачь, но мне казалось, что мы совсем не подвигаемся вперед. В сердце была мучительная боль, в голове была только одна единственная мысль: каждая лишняя минута, каждая секунда может принести с собой ее гибель, если только она еще цела. 

— Скорее! Скорее! Скорее! — понукал я без конца своего возницу. 

Вот мы проехали Загородный проспект, вот въехали на Измайловский, вот в переулке ее дом, и на ее окне направо выставлен знак безопасности — подсвечник, — снимавшийся на ночь. 

Но я все еще не верил. Сунув извозчику обещанные деньги, я побежал вверх по лестнице и, бросив на этот раз всякие предосторожности, дернул за ручку звонка. 

И вот дверь отворила она сама, вся бледная. 

— Ты знаешь? — спросила она меня. 

— Знаю! А ты откуда узнала? 

— Анненские бегают и предупреждают всех через своих знакомых. 

Только теперь, видя ее перед собою живую и невредимую, я начал верить, что грозная опасность миновала ее, и на душе на одно мгновение стало совсем легко. Но это было только на мгновение. 

— Я побегу скорее предупредить Кравчинского, — сказал я. 

— И я с тобой! — ответила она. — Будем в эти дни всегда вместе. 

— Да, будем всегда вместе. Врозь теперь невозможно жить. 

Она быстро надела пальто и шляпу. Отойдя на некоторое расстояние от дома, мы взяли извозчика и поехали на Загородный проспект к Кравчинскому. Он тоже оказался уже предупрежденным и, кроме того, знал еще многое, чего не знали мы. 

— В эту самую ночь, — сказал он мне, — арестованы Адриан, Оболешев и Ольга Натансон, — одним словом, все центральное бюро «троглодитов». На их окнах нет более знаков. 

— Кто тебе сказал? 

— Александр Михайлов, который теперь побежал как раз предупреждать вас через разных лиц, потому что квартиры Ольхина он не знает, а ты ночуешь каждую ночь в особом месте. 

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});