Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

Халтурин молчал, задумавшись о чем-то. Взглянув на него, никому и в голову не пришло бы, что через полтора года ему суждено быть героем трагедии в Зимнем дворце, телеграммы о которой разнесутся по всему миру, да и Ширяеву и Якимовой предстояло играть немаловажные роли в не менее трагических событиях русской революционной истории 80-х годов. 

Я, на которого все они явно смотрели теперь, как на первого среди них в этом маленьком кружке, собравшемся за кипящим самоваром, был на деле самым последним! Так превратны бывают часто индивидуальные представления о людях, и так часто судьба делает первых последними и последних первыми, особенно на опасном пути заговорщика. 

— Вы нам оставьте адрес, — сказала Якимова, — по которому мы всегда могли бы разыскать вас в Петербурге на случай, если шпионы нас откроют и придется бежать отсюда. 

— Да, это очень важно для нас, — прибавил Ширяев. — Так, ни с того ни с сего мы не бросим наших рабочих. Здесь же образовался порядочный кружок, но в случае крушения теперешнего нашего дела я уже не пойду более на пропаганду, а обращусь к активной деятельности.

5. Удар бичом и его отголосок

Мы поздно разошлись в эту ночь. На следующее утро я с Поддубенским, хорошо знавшим окрестности Нижнего Новгорода, отправился сделать рекогносцировку по «дороге ссыльных», по которой отправляли этапами партии осужденных и административных. Никакого этапа «политических» мы не встретили на ней. Мы присмотрели в нескольких верстах удобное место, где и решили произвести освобождение Брешковской по моему первоначальному плану. Таким образом, все было готово с нашей стороны. Только почему же все нет той, которую мы хотели освободить! И Фрейлих, и доктор больницы, с которым я уже познакомился и потому перестал лично ревизовать арестантское отделение, сообщали мне каждый день, что Брешковской еще нет в Нижнем и никогда не было раньше. 

— Больше как в Москве ей негде быть! — сказал мне доктор. 

— Но почему же ее так долго там держат? 

— Может быть, она действительно заболела? — полувопросительно заметил он. 

— Это было бы отчаянно скверно! 

У меня стало очень беспокойно на душе. Чтоб немного развлечься, я от нечего делать ходил в нижний город, за реку, где ярмарка шла уже в полном разгаре. 

Мы тискались между разношерстными посетителями, главным образом мужчинами, валом валившими взад и вперед по тесным улицам между магазинами и импровизированными лавками, пили чай в нескольких из многочисленных трактиров, где совершались торговые сделки под визгливые голоса артисток, выступавших и группами, и соло на своих эстрадах и певших большей частью двусмысленные романсы. 

Картина знаменитой ярмарки со всеми ее деталями стала отчетливо вырисовываться в моем уме во всей ее необычной громадности, но дело освобождения, для которого я приехал, не подвигалось ни на шаг за отсутствием освобождаемой. 

И вдруг в одном из таких кафешантанов, в который я пошел с Ширяевым пить чай и наблюдать нравы, я взял газету и прочел в ней ужасное известие, как каленым железом вонзившееся мгновенно в мое сердце. Оно было очень коротенькое: 

«Ковальский и его товарищи, студенты Одесского университета, оказавшие вооруженное сопротивление жандармам, пришедшим их арестовать, и приговоренные военным судом к смертной казни, вчера повешены, и войска с музыкой прошли по их могилам»[62]. 

Я не могу здесь описать того переворота, который в один миг произошел в глубине моей души. Это была первая казнь моих товарищей по убеждениям, и действие ее было как неожиданный удар бича по моему лицу. Все мое обычное благодушие было выметено из меня, как пыль из давно замкнутой комнаты, в которой сильным порывом урагана были вышиблены сразу все окна и все двери. 

Мои губы и пальцы сжались, во всех мускулах почувствовалось такое напряжение, что, мне казалось, я мог, как тигр, одним прыжком перескочить через всю комнату. 

— Что такое с вами? — воскликнул Ширяев, отшатнувшись от меня, потому что ему показалось, что из моих глаз вдруг посыпались настоящие искры, как он потом объяснял мне свой испуг. 

Я молча протянул ему газету и показал пальцем строки. Он побледнел как полотно, губы его сжались, серые красивые глаза словно вспыхнули огнем. 

— Пойдемте отсюда! — сказал он мне. 

Мы быстро вышли и молча возвратились в верхний город. 

— Что вы думаете теперь делать? — спросил меня по дороге Ширяев. 

— Если б я мог, я сейчас же поехал бы в Петербург, сделал бы там что-нибудь такое, что напоминало бы Вильгельма Телля. 

— Да! Этого нельзя так оставить, — угрюмо сказал он. 

— Нельзя! — ответил я. — Иначе нам лучше всего признать себя не способными к активной борьбе, собрать свои пожитки и ехать в «свободную» Америку. Зачем только я согласился отправиться сюда, на это освобождение?! Теперь оно совершенно связывает меня.

Мы оба шли дальше и дальше, не говоря ни слова. 

Ширяев простился со мною и побежал передать ужасное известие Халтурину и Якимовой. Я быстро пошел к Фрейлиху. 

— Что, нет еще Брешковской? — спросил я его. 

— Сегодня утром не было нигде, — ответил он. — А вы читали о казнях в Одессе? — прибавил он с сильным волнением в голосе. 

— Да, — ответил я. — Но я не могу сейчас говорить об этом. Я пойду ходить один по улицам. 

Он понял мое состояние и не удерживал. 

О, с какой никогда еще не испытанной ненавистью я глядел теперь на всякого проходящего городового! Все мои идеи, что весь общественный строй виноват за поступки отдельных личностей, а не они сами, вылетели из моего сознания, как стая птиц, испуганная раздавшимся ружейным выстрелом! 

«Ведь личности, — повторял я сам себе, — составляют общественный строй, нельзя бороться с ним, не борясь с личностями. Но я не хочу бросаться, как собака на палку, на эти низшие орудия, — и я с презрением взглянул на ничего не подозревавшего городового. — Нет! Я не собака, я разумное существо, способное отличить слепое орудие от направляющих его на нас». 

Идя все быстрее и быстрее, все вперед и вперед, не зная куда, я вышел наконец из пределов города и пошел по нагорному берегу Волги. 

Чудная картина природы и могучей реки, несущейся в безбрежную даль внизу подо мною, более не действовала на меня чарующим, умиротворяющим душу образом. Я вдруг почувствовал себя совершенно безразличным к этой стихийной красоте и, круто повернувшись, пошел обратно в город. Теперь я чувствовал себя уже совершенно и безвозвратно обреченным. 

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});