Железная кость - Сергей Самсонов

Этот Хмызин зашел к ним с этапа в отряд в совершенном спокойствии заматерелого урки: знает он все устройство, язык этих мест, равнодушно-лениво повел немигавшими зенками — и сломался в лице, налетев на незримое страшное, никому не понятное что-то. Заболел, начал жить в непрерывном ознобе, в излучении радиоактивном, которое не отключить, — с равнодушной силой на всех смотрел прямо, но не мог посмотреть — на Известьева. На другого, «того», настоящего, проступившего только для него одного сквозь привычно по лестничной клетке соседскую пыльную серость: где-то с ним, а вернее, под ним он уже, Хмызин, жил в запираемом, тесно набитом людьми помещении, в ожидании взгляда и слова, которые для него все меняют. Без сомнений: друг друга узнали они, и не должен был Хмызин вот этого делать — показать хоть единой жилкой, мышцей и тем более заголосить, что давно уже знает другого Известьева; вообще был не должен очутиться в Ишиме со знанием, что Известьев — другой, у него все другое: порода, предыдущие подвиги, сроки, статьи… может быть, даже имя.

Он, Угланов, ведь сразу — до Хмызина — ясно увидел: человек вот с такими глазами никуда не заходит трясущимся парнокопытным, никогда не сгорит в сорок лет на дешевке такой, как грабеж ювелирной лавчонки, чтобы сдернуть с бордовой подушки в форме сердца блестящую побрякушку — «для женщины»; если он это сделал, Известьев, — раскокал витрину, — то затем же, зачем этот Хмызин только что вынул нож и хрипел «ненавижу»: спастись, самого засадить себя в зону, чтоб за что-то на воле его не порвали автоматными очередями. Есть такие вот особи, да: поселяется в многоквартирном доме вдруг простолицый, опрятный, корректный сосед — неизменно, столкнувшись с тобой на марше, здоровается, сторонится в подъездных дверях, пропускает навьюченных сумками женщин вперед, помогает мамашам с колясками, через месяцы, год оставаясь для тебя все таким же скучно-неинтересным, и непроницаемым, и привычным, как серая майонезная банка с окурками на подоконнике. И совсем никакой вероятности, мысли, что окажется кем-то объявленным в розыск, боевую чеченскую бороду сбрившим, затаившимся подрывником генерал-губернаторских броневиков или многоквартирных домов на Гурьянова. Вот каким он, Известьев, хотел и умел быть на зоне сейчас. И блатные в Ишиме его не узнали, тут никто не знал вора по фамилии Известьев. Слишком уж из кино эти игры с анкетными данными, папиллярными линиями и лиловыми штампами на фотокарточках в профиль. Но и в жизни, бывает, люди делают пластику и сбегают в Бразилию по подложному паспорту.

Он уже заговаривал с этим «соседом» — ни о чем, о «политике» перед маленьким их телевизором в комнате отдыха, о вседневном житье, о посылках из дома, протыкаемых спицами в пункте приема; почему он, Олег, не выходит и даже не просится на работу в промзону — словно ждал в ответ чистосердечного «вор по жизни работать не должен». «Так ведь мест пока нет, жду вакансии». — Лжемужик оставался прозрачным и непроницаемым, своим прошлым-бедой, если спросят, делился легко и свободно: промышлял дальнобойщиком, фуры с техникой через Сибирь из Находки гонял, один раз стопанули на трассе ребята — отобрали товар на сто тысяч «зеленых», а хозяин товара был тоже бандит и включил два процента им в день: продавайте квартиры, все, что есть, доставайте, и вся жизнь под откос, чем сильнее барахтался, тем только больше в долгах и подсудной грязи увязал… — молотил по разведческой, в общем, легенде, натурально по жестам, по всем интонациям, только взгляд выдавал, оставаясь пустым и холодным, — совершенно отсутствующим в том, в чем он якобы, ломовик, побывал, что должно и сейчас для него продолжаться, как контузия, как инвалидность, которую никогда с него больше не снимут. Если вот у Чугуева вправду болело внутри, по загубленной жизни, то у этого — нет, ничего не болело.

Начало у него уже что-то сцепляться из деталей «Известьев», «Чугуев», «Воскресенский», «Вощилова» (фамилия Станиславы была не Куин, а русская, Вощилова, он уже приказал на свидании с Дудем про нее все узнать, до детсадовских утренников, до роддомовской бирки на крошечном пальце). Показалось, не спал, проносились, ползли, волочились грузовыми составами мысли, но проснулся от лязга засовов и рабски-осторожного стука в открытую дверь.

— Извините, Артем Леонидович. Разговаривать можете? Доктор Куин мне сказала, что в принципе можете. — Хлябин всунулся в щель и страдальчески, загнанно, обреченно ввалился: избивали звонками его из Москвы, телефонной трубкой всю ночь; зацепил на ходу табуретку, подсел и разглядывал сверху Угланова с омерзением к себе самому и стыдом за все эти бинты и нашлепки: как он смел, Хлябин, не устеречь, как могло здесь при нем совершиться кровавое психбольничное, скотское это?

— Не жалеет меня ваша Куин…

— Ну мы кратенько, кратенько. Доигрались мы с вами, — Хлябин сморщился от застарелой, копившейся и прорвавшейся вони, — в демократию и равенство перед законом. А ведь я говорил им наверх, говорил! Что все этим закончится. Говорил, контингент у нас сложный. Что не мальчики, блин, колокольчики. А!.. — разрубил рукой то, что уже не имело значения, и спросил, словно только проснулся, испуганным голосом спьяну наломавшего дров человека: — Что хоть было-то, а? Из-за чего заводка началась?

— У дебила спроси.

— Ненавижу, кричит. Натурально трясется. Косит, косит, сучок, — поделился ночными врачебными наблюдениями Хлябин. — Я так мыслю, из зоны хочет слиться на дурку, так боится здесь в зоне кого-то. Еще больше боится, чем ударить Угланова.

— Мне оно как бы по херу.

— Не знаете кого? — Хлябин как бы совсем без надежды вгляделся в Угланова: понимаю, конечно, для тебя они все — насекомые, мусор, но каким-то вдруг промельком, вылезшим, как иголка, охотничьим смыслом во взгляде дал понять ему: вижу, вскрыть могу тебя глубже рентгеном, чем думаешь ты; для тебя они все теперь, зэки, имеют значение, для тебя они все — пластилин, только вот не умеешь размять, как умею размять его я.

— Знаю, — откровением на откровение засадил в эти честные глазки. И в ответ на насмешливое вопрошание «кого же?»: — Только ты мне сначала зарплату и прочие льготы от конторы своей вот пробей, и тогда я с тобой поделюсь. Как насчет сокращения срока за готовность сотрудничать?

— Неужели и вправду, Артем Леонидович, знаете? Нет, вы просто скажите мне: да? — И с каким-то игривым уже восхищением, любованием всмотрелся в Угланова и, приметив в лице над повязкой что-то убедившее и подтвердившее: знает, погрозил ему пальчиком: — Да! Вникли в жизнь насекомых! Только вот не пойму: а и вправду зачем оно вам? Вам, такому большому, зачем?

— Чисто на автомате. Что-то вроде курения — думать привычка. — Может вскрыть он Известьева? Может. У него есть для этого все рычаги, база данных МВД-ФСБ. Может быть, он уже его вскрыл? И тогда для Угланова этот Известьев потерян, провалившийся мостик, перебитый хребет, надо будет искать для подкопа кого-то еще. — Срисовал же я вашего моего незаметного телохранителя. — Показать: не слепой, для него все, что делает Хлябин, бирюльки. — Должен вам за него вот, наверное, в свете этих последних событий спасибо сказать. Пригодился Чугуев.

— Да не тянет, не тянет вот что-то Чугуев, — со слесарской досадой на собственный брак, на вколоченный криво непрочный крепеж протянул без зазрения Хлябин, плутоватые глазки не дрогнули: все равно он, Угланов, не видит, не прочитывает, как он еще может, Хлябин, безголовую эту болванку «Чугуев» использовать — в вечно зыбкой, изменчивой схеме живых плывунов, донных ям и привязанных над косяками переполненных ведер с цементом. — Ему как было сказано? Ни один чтобы волос. Ну а он что исполнил? До утра ж ведь барак отмывали, вашу кровь, извините, все тряпками стягивали. Как обивку когтями вот кошка драла, дал изрезать вас так. Ну а если б не в щеку, простите, а в глаз? Я кого бы сейчас россиянам показывал? Ну танкист он, Чугуев, — чего с него взять? Очень долго доходит. Как до бронепоезда. — И с врачебным участием: — Заменить его вам?

— Ну а вы, что ли, ждете повторения эксцесса?

— А как сами считаете? Да вот после того, что случилось, вообще у нас с вами один вариант — убирать вас под крышу с концами. Со всей очевидностью: ну не можете вы в окружении зэков. Это вот уже вашей кровью написано, — показал, не таясь, как он может легко уложить его в спичечный коробок одиночки. Был Угланов готов, с первых дней ожидал этот самый простой и надежный из всех вариантов, но сейчас все равно, презирая себя за приливную кровь, за испарину страха, закричал, разрезая себе щеку бритвой:

— Ты попробуй мне это, попробуй! — А чего ему было скрывать? Вот обычную ярость и спесь защемленной в правах, не признавшей оглобли владетельной твари? — Голодовки и вони той тебе было мало? Ну так я не тебе на кадык надавлю, а кремлевским, под чью дудку ты тут извиваешься. Придушить-то, конечно, их не придушу, но вот пищеварение с аппетитом испорчу. Бойцы вспоминают минувшие дни: как вместе пилили статьи федеральных бюджетов они.