Лекарь. Ученик Авиценны - Ной Гордон

Впрочем, рецепты снадобий казались Робу скорее колдовскими, чем лекарскими.

Возьми мясо овцы. Освободи его от жира и нарежь кусками, складывая те горкой вокруг и поверх доброго количества сваренных на медленном огне семян белены. Положи все это в глиняный горшочек, а сверху покрой конским навозом и держи так, пока не заведутся черви. Затем помести червей в стеклянный сосуд и жди, покуда они не засохнут. Когда потребуется, возьми их две части, а одну часть — порошка опиума и положи больному в ноздри.

Опиум получали из сока восточного цветка, мака. Его выращивали на полях близ Исфагана, однако спрос далеко опережал предложение, ибо он требовался не только врачевателям, его использовали в своих церемониях и молитвах мусульмане-исмаилиты. Поэтому опиум ввозили из Турции и из Газни именно он служил основой всех болеутоляющих средств.

Возьми чистого опиума и мускатного ореха. Смели и прожарь их вместе да оставь вымачиваться в выдержанном вине сорок дней. Не забывай все время выставлять бутыль на солнце. Скоро получишь пасту. Если из нее сделать пилюлю и дать кому-либо, тот человек сразу лишится сознания и всех чувств.

По большей части пользовались другим рецептом, которому отдавал предпочтение сам Ибн Сина:

Возьми в равных частях белены, опиума, молочая и семян лакричника. Смели каждое по отдельности, а затем смешай все вместе в ступке. Бери этой смеси понемногу и добавляй в еду, и кто это съест, тот сразу же уснет крепким сном.

Хотя Роб и подозревал, что аль-Джузджани не нравятся его отношения с Ибн Синой, вскоре он уже часто и помногу пользовался всеми хирургическими инструментами. Остальные ученики аль-Джузджани считали, что новичку перепадает слишком много лучшей работы, и хмурились, выражая свою зависть недовольным ворчанием и мелкими пакостями. Роб на это не обращал внимания, потому что он теперь познавал куда больше, чем полагал вообще возможным. Пришел день, когда он завершил — впервые самостоятельно! — операцию, которая поражала его в хирургии более всего прочего: снял катаракту с глаз, потерявших из-за нее способность видеть. Роб пытался благодарить аль-Джузджани, однако хирург сразу пресек его излияния:

— У тебя есть умение резать плоть, а оно дается не каждому. Мои же детальные поучения небескорыстны: ты выполняешь много работы.

Это была правда: день за днем Роб проводил ампутации, сшивал и лечил всевозможные раны, делал проколы в животе, чтобы снять давление скопившейся в брюшной полости жидкости, Удалял шишечки геморроя, вырезал участки варикозных вен…

— Мне думается, тебе слишком уж нравится резать, — заметил проницательный Мирдин, когда они сидели однажды в его доме за шахской игрой. В соседней комнате Мэри укладывала спать его сыновей, напевая им колыбельную на гаэльском языке шотландцев, а Фара прислушивалась к незнакомому напеву.

— Хирургия притягивает меня, — признался Роб. В последнее время он стал подумывать о том, чтобы после получения звания хакима сделаться хирургом. В Англии их считали ниже лекарей по положению, но в Персии хирурги имели специальное название — устад — и пользовались равными с другими лекарями почетом и доходами. Однако были у него и свои сомнения.

— Поскольку речь идет о хирургии как таковой, она меня вполне устраивает. Но ведь мы ограничиваемся операциями лишь на внешней стороне кожных покровов. То, что находится внутри тела, — загадка, описанная в книгах, которым уже тысяча лет! О внутреннем строении человеческого тела мы почти ничего не знаем.

— Ну, так оно и должно быть, — примирительно сказал Мирдин и взял на доске руха Роба одним из своих пехотинцев. — И христиане, и иудеи, и мусульмане согласны в том, что осквернять человеческое тело есть грех.

— Я говорю не об осквернении, а о хирургии. О рассечении тела. Древние не связывали руки своей науке понятием греха, и теперь все то немногое, что мы знаем, — это сведения, почерпнутые у греков древних времен, ибо у них была свобода вскрывать и изучать тело. Они рассекали мертвецов и всматривались во внутреннее устройство организма. В те давно минувшие дни блеск этих ученых озарил на миг все искусство врачевания, а затем мир снова погрузился во тьму. — Он слишком отвлекся и понес урон в игре: Мирдин быстро забрал у него второго руха, да еще и одного из верблюдов.

— Мне кажется, — проговорил Роб после долгого раздумья, — что в течение всех этих долгих веков мрака и невежества тайно вспыхивали маленькие костры знания.

Теперь и Мирдин отвлекся от доски.

— Были люди достаточно сильные, чтобы отважиться тайком препарировать мертвые тела. Те, кто пренебрег запретом священников, дабы выполнить свой долг перед Богом в качестве лекарей.

— Боже правый! — Мирдин смотрел на него широко открытыми глазами. — Да ведь с ними поступят, как с колдунами и ведьмами!

— Конечно, они не могли делиться своими знаниями, но по крайней мере сами их приобретали.

Мирдин уже выглядел весьма встревоженным. Роб посмотрел на него и улыбнулся.

— Да нет, я этого делать не стану, — мягко сказал он другу. — Мне хватает хлопот притворяться евреем. Да и маловато у меня нужной для такого дела смелости.

— Мы должны быть благодарны и за те немногие откровения, которые Бог нам ниспослал, — сухо проговорил Мирдин. Он изрядно переволновался и стал играть из рук вон плохо, быстро потеряв слона и двух лошадей. Только Роб еще не научился закреплять успех. Мирдин же вскоре хладнокровно собрал свои силы и через какой-нибудь десяток ходов, к вящему огорчению Роба, снова привел противника к шахтрангу, отчаянию царя.

54

Мэри ждет ребенка

Кроме Фары у Мэри не было подруг, но ей хватало и Фары. Они уже привыкли часами сидеть вдвоем и беседовать, причем в таких беседах напрочь отсутствовала привычная для человеческого общения форма вопросов и ответов. Иногда говорила Мэри, а Фара прислушивалась к потоку слов на непонятном ей гаэльском, потом сама Фара говорила на наречии евреев, и очередь не понимать наступала для Мэри.

Но, как ни странно, слова не играли для них большой роли. Роль играли те чувства, которые при этом отражались на лице, выразительные жесты, тон речи, наконец, тайны, которыми делились друг с другом их глаза.

Таким путем они раскрывали свои чувства, и для Мэри было в этом свое преимущество: она ведь говорила о таких вещах, которые не стала бы обсуждать с женщиной, столь недолго ей знакомой. Она говорила о той боли, какую принесла ей потеря отца; о том, как ей одиноко, как не хватает торжественной христианской мессы; о том, какое горькое разочарование ее постигло, когда однажды утром она пробудилась от сна о той молодой и красивой женщине, какой была когда-то Джура Каллен, и поняла, что лежит в маленьком домике в Яхуддийе, а потом к ней пришло, подобно прикосновению отвратительной холодной твари, осознание того, что ее мать умерла давным-давно. Еще она говорила о том, о чем не стала бы упоминать, сколь бы долго они ни дружили с Фарой: как сильно она любит мужа — так, что иногда ее даже охватывает непроизвольная дрожь; как по временам желание может нахлынуть на нее такой мощной теплой волной, что она впервые стала понимать разгоряченных кобылиц; как она теперь не может взглянуть на барана, взбирающегося на овцу, без того, чтобы не вспомнить, как ее собственные руки и ноги обвиваются вокруг Роба, не вспомнить вкус его языка у нее во рту, запах его сильного теплого тела, волшебное горячее увеличение мужа, вследствие чего они становятся одним телом и оба стараются сделать так, чтобы он достиг самых глубин ее естества.

Мэри не знала, говорит ли ей Фара о таком, но глаза и уши подсказывали, что временами супруга Мирдина делится с ней вещами важными и сугубо личными. И двух этих женщин, совершенно не похожих, связали узы любви и настоящего уважения, узы дружбы.

Как-то утром Мирдин расхохотался и радостно хлопнул Роба по плечу:

— Ты исполнил-таки заповедь плодиться и размножаться. Она ждет ребенка, барашек ты европейский!

— Не может быть!

— Да-да, — твердо заявил Мирдин. — Сам убедишься. Фара в таких делах никогда не ошибается.

Прошло еще два дня, и после завтрака Мэри побледнела и тут же все вырвала, так что Робу пришлось долго мыть и скрести утрамбованный земляной пол и посыпать его свежим песком. На этой неделе рвота одолевала ее постоянно, а когда не наступили и ежемесячные истечения, никаких сомнений не осталось. Впрочем, удивляться тут было нечему, ведь любви они предавались часто и самозабвенно. Правда, Мэри уже давно беспокоилась, что Бог, наверное, не одобряет их союза.

Обычно месячные она переносила с трудом, с сильной болью, и только радовалась, когда они прекратились, однако постоянная тошнота была немногим лучше. Роб поддерживал ей голову и помогал потом умыться, а о будущем ребенке думал с удовольствием и в то же время с каким-то дурным предчувствием, взволнованно гадая о том, что за человек вырастет из его семени. Теперь он раздевал жену с еще большим пылом, чем прежде: ученый в нем ликовал при возможности заметить происходящие перемены, все в мельчайших подробностях: ее соски расширились и приобрели багровый оттенок, груди сделались полнее, стал слегка округляться живот, а выражение лица изменилось оттого, что губы и нос немного опухли. Он настаивал, чтобы она ложилась на живот: тогда он мог наблюдать, как накапливается в бедрах и ягодицах жир, как слегка утолщаются ноги. Поначалу Мэри нравилось такое внимание, но постепенно она стала терять терпение.