Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

своему удивлению, застал в зале изрядное число братьев. Поскольку от комитета особых указаний не поступало, я разделил присутствующих на группы и отправил несколько отрядов на поиски брата Клифтона. Никто не смог сообщить о нем ничего конкретного. Брата Клифтона вплоть до его исчезновения регулярно видели в Гарлеме. Он пользовался неизменной популярностью и с членами комитета не конфликтовал. Да и с Расом-Увещевателем не ссорился, хотя тот за истекшую неделю заметно активизировался. Потерю влияния Братства и снижение численности его рядов многие связывали с новой программой, предусматривающей отказ от принятых ранее форм политической агитации. Я с удивлением узнал, что особое внимание теперь предписывалось уделять проблемам не местного, а национального, даже международного масштаба; интересы Гарлема, похоже, отошли на второй план. Мне было сложно сказать что-либо на сей счет, поскольку партийная программа отделения в центральном округе таких изменений не предусматривала. Про Клифтона забыли. А мне лишь оставалось надеяться, что комитет даст необходимые разъяснения, и с растущей тревогой ждать совещания по вопросам стратегии.

Обычно такие совещания проводились около часу дня, и о них сообщалось заранее. Но к половине двенадцатого я так и не получил никаких известий и начал беспокоиться. К полудню мною овладело неприятное чувство, что меня намеренно игнорируют. Что-то затевалось, но что именно, как и почему? В конце концов я позвонил в нашу штаб-квартиру, но не застал никого из руководителей. Все еще недоумевая, обзвонил офисы других районных отделений — с тем же результатом. Стало понятно, что совещание уже идет. Но почему же без меня? Видимо, было проведено расследование на основании обвинений Рестрама, которые сочли справедливыми? Складывалось впечатление, что численность Братства уменьшилась вследствие моего перевода в центральный округ. Или причиной стала та женщина? Однако именно теперь, когда обстановка в Гарлеме требовала незамедлительных действий, ни одно из этих обстоятельств не могло служить основанием для моего отстранения от участия в совещании. Я помчался в штаб-квартиру.

Как я и подозревал, собрание комитета уже шло полным ходом; более того, был издан устный запрет на любые нарушения процедуры. Вне всякого сомнения, меня не позвали сознательно. Я в бешенстве вылетел из штаб-квартиры. Отлично, вертелось у меня в голове, когда они все-таки решат, что я им нужен, пусть попробуют меня отыскать. Мой перевод в центральный округ изначально был ошибкой, и сейчас, когда меня направили обратно в Гарлем, чтобы разгребать бардак и спасать то, что еще можно спасти, им следовало бы оказать мне помощь, и чем скорее, тем лучше. Так вот, я больше не собирался быть на побегушках у центра или поддерживать какую бы то ни было программу, принятую без предварительной консультации с гарлемским комитетом. В этот момент, как ни странно, мне вдруг приспичило купить новые ботинки, и я отправился на Пятую авеню.

Жара не спадала; улицы заполонили полуденные толпы, неохотно возвращавшиеся к работе. Я держался поближе к краю тротуара, чтобы избегать толчеи, нервной смены темпа движения, трескотни женщин в летних платьях, и наконец с облегчением окунулся в приятную, пахнущую кожей прохладу обувного магазина.

Когда я вернулся в палящий зной, мне легко шагалось в новых летних туфлях, и я вспоминал былое мальчишеское удовольствие от смены зимних башмаков на кеды: мы гоняли взапуски с соседскими ребятами, и было в этом ощущение невесомости, скорости, полета. Так-то оно так, подумал я, но последний твой забег остался в прошлом, а теперь давай, возвращайся в свой район — вдруг да соизволит руководство тебя позвать. Я ускорил шаг, ноги сами летели по асфальту, легко, по-юношески, навстречу плотной толпе, опаленной солнцем. Чтобы избежать сутолоки на Сорок второй улице, я свернул на Сорок третью — и тут началась заваруха.

У обочины стояла небольшая фруктовая тележка с яркими персиками и грушами; продавец, краснолицый итальянец — нос картошкой, сверкающие черные глаза, — высунулся из-под огромного тента в оранжево-белую полоску, бросил на меня многозначительный взгляд, а потом указал глазами на толпу зевак, которая сгрудилась вдоль одного из домов на противоположной стороне улицы. «Ему-то какое дело?» — подумал я. Но все же перешел через дорогу и двинулся вдоль чужих спин. Откуда-то доносился отрывистый, кляузный напев с неразборчивыми словами; я уже решил не задерживаться, как вдруг увидел этого лицедея. Им оказался стройный юноша с шоколадного цвета кожей — дружок Клифтона: он напряженно вглядывался поверх машин в противоположный тротуар, по которому со стороны почтового отделения к нам приближался рослый полицейский. А ведь этот лицедей наверняка в курсе, подумал я, и тут он оглянулся, заметил меня и от растерянности умолк.

— Эй, привет, — окликнул я, но, когда вместо ответа он повернулся лицом к зрителям и свистнул, я и сам пришел в недоумение: то ли он призывал меня сделать то же самое, то ли подавал кому-то условный сигнал. Я развернулся и увидел, что он подбежал к объемистому картонному коробу, придвинутому к стене, и, накинув на одно плечо холщовые лямки, вновь оглянулся на полицейского. Слегка озадаченный, я протиснулся сквозь толпу в первые ряды и прямо у себя под ногами увидел квадратный лист картона, на котором что-то мельтешило в бешеном темпе. До меня дошло, что там скачет какая-то игрушка; мельком взглянув на завороженную толпу, я повнимательней присмотрелся к этому действу. Ничего похожего я раньше не видел. Передо мной плясал кукольный человечек, изготовленный из оранжевой с черным гофрированной бумаги; голова и ступни, сделанные из картонных дисков, двигались вверх-вниз, будто на шарнирах, по воле какого-то таинственного механизма; фигурка изображала дрожь плечами, принимая дразняще-чувственные позы, и танец этот никак не вязался с неподвижной черной физиономией. «На марионетку не похоже, тогда что же это такое?» — думал я, глядя, как человечек дергается с вызывающим бесстыдством, будто совершает на людях непристойный акт и получает от своих телодвижений какое-то извращенное удовольствие. Сквозь смешки толпы я слышал шуршание гофрированной бумаги, а все тот же фиглярский голос зазывал:

А ну, встряхнись! А ну, встряхнись!

С вами Самбо-плясун, почтенная публика,

Вы его встряхните, хорошенько растяните,

После наземь опустите,

А дальше он сам. Йес!

Он вас рассмешит, он вас опечалит, опеча-а-алит,

Позовет вас в пляс еще не раз.

С вами, почтенная публика, Самбо-плясун.

Детишкам вашим будет потеха,

Подруга будет рыдать от смеха,

И тут же полюбит вас,

Полюбит ва-а-а-ас!

Встряхните Самбо, он в руки всем дается,

После растяните — он не колется, не бьется,

Это