Сто суток войны - Константин Симонов

Но все это было еще далеко впереди: и самоубийство Гитлера, и воспоминания Геббельса, и признания плененного на улицах Берлина подполковника.

Было еще только 29 сентября 1941 года, шли всего-навсего сотые сутки с того памятного июньского утра…

И да простится мне цитата из собственной старой книги: «Как бы много всего не оставалось за плечами, впереди была еще целая война…»

[Послесловие]

Л. Лазарев

Так это было…

В конце войны, отвечая на вопросы Американского телеграфного агентства, Константин Симонов писал:

«Что касается писателей, то, по моему мнению, сразу же, как кончится война, им нужно будет привести в порядок свои дневники. Что бы они ни писали во время войны и как бы их за это ни хвалили читатели, все равно на первый же день после окончания войны самым существенным, что они сделали на войне за войну, окажутся именно их дневники».

Говоря так, Симонов имел в виду и себя, и, может быть, себя главным образом: мало кто из писателей, буквально по пальцам можно перечесть (конечно, из тех, кто находился в действующей армии, в редакциях фронтовых газет, а тем более в строю), вел тогда дневники, даже если понимал их важность, их будущую ценность как непосредственного документального свидетельства, как материала для книг, которые предстоит написать. Записные книжки еще куда ни шло, они были у многих — как без них корреспонденту… А вот вести дневник, записывать день за днем происходящее вокруг тебя и с тобой, на это прежде всего не хватало сил — и духовных, и физических. Надо представить себе — и книга Симонова, которую читатель держит в руках, помогает этому, — в каких условиях на фронте находился журналист. И Симонову, человеку редкой работоспособности, собранности и целеустремленности, даже ему не удавалось вести дневник регулярно, день за днем, — он записывал, вернее диктовал, обычно задним числом, возвратившись с фронта в Москву, в редакцию. В одной из бесед — она опубликована — он рассказал мне: «Как же образовалось то, что я называю дневниками? Называю их так условно, точнее — это записи о войне. После того как я отписался и сдал корреспонденции, у меня как-то ранней весной сорок второго года возникла мысль вспомнить и записать все, что со мной было, все, что я видел в начале войны. Возникла для этого возможность — я мог это сделать, потому что была стенографистка и появились свободные, правда ночные, часы. И вот я стал между поездками, беря свои блокноты, которые с точки зрения журналистской были уже отработаны, или просто вспоминая, стал последовательно, день за днем, записывать, как шла война. Это не дневники, а подневная запись, то, что я мог вспомнить — не издалека, а по горячим следам».

И вторая причина, делающая подробные записи явлением редким, даже уникальным: вести дневники на фронте, особенно в первую половину войны, было строго-настрого запрещено. Это объяснялось требованиями бдительности: а вдруг дневник попадет в руки врага и он им воспользуется! Здесь нет нужды выяснять, были ли эти соображения обоснованы, но то, что за дневник можно было серьезно поплатиться, нажить себе нешуточные неприятности, это все хорошо понимали и немногие решались рисковать. Симонов это тоже понимал не хуже других — не зря отдал дневник на хранение главному редактору «Красной звезды», тот берег его в своем служебном сейфе, это место казалось не только надежным, но и безопасным.

Как и было им заявлено Американскому телеграфному агентству, сразу же после войны Симонов привел в порядок свои записи за сорок первый год и из их фрагментов составил подборку, которая была опубликована в журнале «Знамя» (1945, №№ 5–6, 7). Редактор этого журнала Всеволод Вишневский был одним из тех немногих писателей, кто отважился в дни войны вести дневник, и, наверное, поэтому сумел по достоинству оценить симоновские дневники. Но поразительное дело — в критике о них ни одного слова! А ведь популярность в ту пору у Симонова была огромная: каждая написанная им строчка вызывала у читателей острый интерес. Эта же публикация прошла практически незамеченной (фрагменты из симоновского дневника сорок первого года вошли в один из его сборников и больше не перепечатывались) и была прочно забыта. На четверть века дневники легли в ящик письменного стола, стали материалом лишь для «внутреннего пользования» (Симонов обращался к ним, когда писал «Живые и мертвые»), им долго пришлось ждать своего часа…

В чем же дело? Пусть это не выглядит парадоксом, но в то время мы (я имею в виду ту, основную массу читателей, которые были на фронте солдатами и офицерами переднего края) помнили войну много лучше, а знали хуже, чем четверть века спустя или сейчас. Помнили лучше — это были даже не воспоминания, мы еще продолжали жить в войне, и начавшаяся мирная жизнь казалась каким-то странным сном, в который трудно поверить. А наше знание войны сводилось тогда во многом лишь к личному опыту, хотя это был опыт, купленный очень дорогой ценой, и его никак и ничем невозможно возместить. Это был опыт чрезвычайно глубокий, но вместе с тем узкий, ограниченный, нам все-таки недоставало широкого и «стереоскопического» видения войны, мы смутно представляли ее общую панораму, без которой невозможно было оценить не только симоновский дневник, но и собственный фронтовой опыт.

Эта панорама, это общее представление о войне складывалось постепенно, годами — и продолжает складываться по нынешний день — из множества прочитанных статей в газетах и журналах, книг — документальных и художественных, мемуарных, исторических, из десятков увиденных кинофильмов, из скупо публиковавшихся, но все-таки накапливавшихся архивных документов, статистических данных и т. д. и т. п. И чем больше становился этот багаж, тем яснее осознавали мы место в общей панораме войны того, что видели сами, тем острее ощущали пробелы в наших знаниях, тем внимательнее были ко всему новому, прежде нам неизвестному, лучше его различали, больше ценили, — впрочем, это обычная диалектика познания.

Было бы заблуждением думать, что военный опыт писателей, того же Симонова, запечатленный в немногих дневниках и записных книжках, в отличие от нашего опыта рядовых участников войны, был свободен от узости и ограниченности. И у них, когда они вели свои записи, представление об общей панораме войны было все-таки приблизительным, порой неточным. Многие взгляды и суждения, рожденные той эпохой и ей принадлежавшие, в какой-то степени были общими для всех современников, их справедливо называют расхожими, они с годами изменялись, трансформировались и через четверть века иногда кажутся странными, нелепыми, поражают даже нас самих, но ничего не поделаешь, так было. Эта проблема с неотвратимостью встает перед каждым писателем, решившим публиковать свои старые записи или дневники. Если он хочет быть верен исторической правде, он не может причесывать на нынешний манер то, что думал и писал когда-то. Но он должен — тоже из уважения к исторической правде, — не вторгаясь в старые записи, не подчищая их, не переписывая, дополнить, углубить, уточнить или оспорить свои впечатления и суждения военного времени, то есть требуется общая панорама, которая не только будет выполнять функции современного критического комментария, но и помогает определить степень достоверности, а, следовательно, и ценность публикуемых записей.

Симонов много размышлял над этим еще до того, как принялся готовить свои записи для второй — после 45-го года — уже полной публикации. В одном из писем в начале 60-х годов он советует автору присланной ему на отзыв рукописи: «…у меня родилась мысль (может быть, запоздалая): не сделать ли всю эту книжку как тогдашний дневник с сегодняшними комментариями? Может быть, это следует даже подчеркнуть и графически, — скажем, тогдашние записи набрать корпусом, а нынешние примечания — курсивом?.. При такой форме будет и ощущение полной достоверности и будет возможность, сохраняя эту достоверность тогдашних обстоятельств, чувств, поступков, мыслей, высказать и то, что Вы по этому поводу думаете и чувствуете сейчас…» Этот принцип подачи материала Симонов и осуществил в книге «Сто суток войны». Сопоставление и сочетание двух точек зрения, между которыми четверть века жизни, двух взглядов, у каждого из которых есть свои преимущества: один в упор, точно фиксирующий происходящее во всех деталях и подробностях, которые — отступи чуть дальше — расплываются; другой — издалека, охватывающий причины и следствия, обнаруживающий связь явлений, которую с близкого расстояния заметить невозможно. И преимущества одного компенсируют ограниченность другого. Эта постоянная «съемка» с двух «точек», делающая изображение «стереоскопичным», и есть то новое, что открыл автор «Ста суток войны» в традиционном литературном жанре, и одна из главных причин успеха дневниковых книг Симонова.