Сто суток войны - Константин Симонов

Немаловажная часть этой большой и сложной исторической правды о войне — без готовности встретиться с которой литератору незачем и приниматься за историю войны — связана с деятельностью Сталина в предвоенный период и с его ролью в руководстве войной. Наш долг объективно, с помощью документов и живых свидетельств изучить и проанализировать эту роль со всеми ее положительными и отрицательными сторонами, ничего не преувеличивая и не преуменьшая.

Те противоречия, с которыми мы неминуемо при этом столкнемся, не должны ставить нас в тупик или заставлять уходить от фактов, не укладывающихся в прямолинейные схемы, скажем, от таких фактов, как тост за здоровье русского народа, который Сталин произнес в мае 1945 года:

«У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах…

Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии…»

Люди, прошедшие войну, и сейчас вспоминают с глубоким волнением эти слова. Однако волнение не исключает необходимости анализа.

Бесспорно, только такая историческая фигура, как Сталин, могла решиться сказать эти слова, содержащие и прямое признание ряда ошибок, и справедливую оценку наиболее кризисных моментов 1941–1942 годов. Эти слова, несомненно, содержат самокритику, поскольку, употребляя слово «правительство», Сталин к тому времени уже привык подразумевать под этим прежде всего самого себя.

Все это так. Но у всего этого, несомненно, была и своя оборотная сторона. Сталин своим тостом отнюдь не призывал других людей, в том числе историков, к правдивому анализу ошибок первого периода войны и тем более причин этих ошибок.

Наоборот. Как единственный судья, имеющий на это право, оценив минувший период истории, в том числе и свои отношения с русским народом, так, как он их понимал, он как бы ставил точку на самой возможности существования подобных суровых критических оценок в дальнейшем. Слова этого тоста на первый взгляд как будто призывали людей говорить о прошлом суровую правду, но на деле за этими словами стояло твердое намерение раз и навсегда подвести черту под прошлым, не допуская его дальнейшего анализа со стороны кого-то другого. И нетрудно себе представить, какая судьба ждала бы при жизни Сталина человека, который, оперевшись на текст этого сказанного после победы тоста, попробовал бы на конкретном историческом материале проиллюстрировать слова Сталина о моментах отчаянного положения и о том, что у правительства было немало ошибок…

Во всяком случае, знакомясь с очень широким кругом работ о войне, вышедших между 1945 и 1954 годом, я пока еще ни разу нигде не натолкнулся на ту цитату из тоста Сталина, о которой идет речь. Любые другие цитаты — да. Эта — нет. И принимать это за случайность невозможно.

103 «Мы добрались до Симферополя глухой ночью 23 сентября»

«Николаев сказал… поедем завтра на Перекоп. Но когда я на следующий день в девять утра пришел к нему, он сказал, что поездка откладывается на день или на два. Я спросил его об обстановке. Он сказал, что пока тихо».

Как мне теперь ясно по документам, мы вернулись в Симферополь не ночью 23 сентября, а в ночь на 23-е. И наш утренний разговор с Николаевым происходил 23-го, а не 24-го. Если бы этот разговор происходил в девять утра 24-го, то штабу армии, а значит, и Николаеву, было бы уже известно, что Манштейн на рассвете начал свое наступление на Перекоп. Ответ — «пока тихо» — мог быть дан только утром 23-го, это был последний день, когда там, в Крыму, так и считали. Вечером 23 сентября, когда наш самолет с прогоревшими патрубками сел на вынужденную, не долетев до Ростова, в разведсводке, переданной в Москву из Крыма штабом 51-й армии, говорилось: «Противник, продолжая прикрываться на Крымском направлении, проявляет главные усилия на Мелитопольском направлении». На следующее утро эта сводка была опровергнута обрушившимся на Перекоп наступлением 11-й немецкой армии.

104 «Ничего, подлетишь в Мурманск на недельку, вернешься — и опять поедешь к себе в Крым…»

В предписании было сказано: «С получением сего вам надлежит отправиться в служебную командировку в Действующую Северную армию и Северный морской флот для выполнения задания редакции».

Добыв для полета старенький Р-5, Ортенберг отправил меня на аэродром фельдсвязи с соответствующей бумажкой: «По указанию начальника Управления военных сообщений Красной Армии тов. Ковалева, прошу 28 сентября отправить в Архангельск специального корреспондента „Красной звезды“ писателя Симонова К. М.».

Р-5 был дан только до Архангельска, оттуда в Мурманск предстояло добираться другим самолетом…

Двадцать восьмого не было погоды. Вылетел 29-го.

Против своих ожиданий я попал «к себе в Крым» не через неделю, как думал тогда, а только 2 января 1942 года, когда, потеряв до этого весь Крым, кроме Севастополя, мы снова ворвались на полуостров, высадив десант в Керчи и Феодосии.

Нескоро попал я и в Москву. Выполнив задание редакции и написав об англичанах, я, как и многие другие корреспонденты, просил разрешения вернуться и работать на Западном фронте. Но Ортенберг продержал меня под Мурманском до второй половины ноября. В разгар наступления немцев на Москву газете нужны были для контраста материалы того единственного — Мурманского — участка фронта, где мы стояли почти на старой государственной границе, и откуда можно было писать о действиях наших разведывательных и диверсионных групп в Финляндии и даже Норвегии. Этого и требовала от меня редакция.

Мои довольно подробные записки за этот период представляют собой скорее рассказ об особенностях работы военного корреспондента, заброшенного на самый дальний заполярный участок фронта, чем повествование о событиях, волновавших в те дни всю страну и решавших ее исторические судьбы. Поэтому мне показалось правильным закончить публикацию дневников днем своего отлета на север.

Двадцать девятое сентября… Через сутки немцы начнут свое генеральное наступление на Москву ударом второй танковой группы по левому крылу Брянского фронта, а еще через двое суток, 2 октября, обрушатся главными силами на войска Западного и Резервного фронтов…

День 2 октября был в известной мере символическим для германской армии. Совпало так, что она наносила свой главный удар — на Москву — в день рождения фельдмаршала Гинденбурга, победителя русских при Танненберге в 1914 году. Под Москвой предполагалось повторить нечто схожее с окружением и разгромом армии генерала Самсонова, только на этот раз в неизмеримо больших масштабах.

Двадцать пятого сентября, за несколько дней до начала Московской битвы, очевидно, мысленно видя ее уже завершенной, Гитлер в своей очередной конфиденциальной беседе воскликнул: «Азия! Какой неисчислимый резервуар рабочей силы! Безопасность Европы не будет обеспечена, пока мы не отбросим Азию за Урал. Ни одному организованному русскому государству не будет позволено существовать к западу от этой линии. Они — животные. Ни большевизм, ни царизм не меняют их — они животные по существу своему. Берлин должен быть истинным центром Европы, столицей для всех».

Я перечел эти сохраненные для истории слова Гитлера и вспомнил о высказывании другого, более дальновидного самоубийцы, покончившего с жизнью тогда же и там же, где и Гитлер, — в «истинном центре Европы». Об этом высказывании вспомнил попавший к нам в плен в Берлине государственный советник министерства пропаганды Вольф Херншсдорф.

«Незадолго до смерти Геббельс напомнил своим приближенным, что он всегда считал войну с Россией крайне тяжелым предприятием. Он имел в виду одно из своих выступлений, сделанное в очень узком кругу за две недели до войны с Россией. Он тогда говорил, что предстоящая война будет непохожа на те войны, которые Германия вела против Польши, Франции и других стран. Война Германии и России будет войной мировоззрений, и обе стороны будут сражаться ожесточенно, не на живот, а на смерть, говорил он тогда».

А взятый в плен в день смерти Гитлера подполковник Эрнст Бисс, один из тех, кто в сорок первом шел все вперед и вперед — к Москве, горестно оглядывая пройденный путь, сказал на допросе так:

«Мне теперь безразлично — жить или умереть. Я был захвачен в плен раненым и я подавлен не только своим положением военнопленного, но и сознанием того, что борьба на поле боя Германией проиграна. Если что еще поддерживает во мне бодрость духа и желание жить, так это то, что я пленен армией, которая одержала победу над сильнейшей армией в мире — германской армией».