Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— А что с наукой?

— Она служит убийцам и оправдывает любое злодейство. Такова правда.

— Да, это правда. Но что можно с этим сделать? Я вам завидую. В вас остался еще юношеский огонь, протест, моральная ярость. У меня и этого уже нет. Я скажу вам что-то, чего не должен говорить: я живу с женщиной, которая ушла от меня к нацисту.

Грейн какое-то время молчал.

— Она здесь, в Нью-Йорке?

— Да, она и дочь. Анна вам, наверное, все рассказала.

И Соломон Марголин поспешно выпил стакан воды.

6

— Почему вы это делаете, если позволительно вас спросить?

— Спросить, конечно, позволительно. Я делаю это потому, что дочь — это моя родная дочь, а к жене я привык. Мне больно об этом говорить, но я неспособен в своей личной жизни руководствоваться счетами и интересами еврейского народа. Я слышал, что ваш сын тоже женился на христианке.

— Да, я потерял своих детей. Что бы ни произошло в будущем с еврейским народом, ко мне это уже не будет иметь никакого отношения. Мои внуки будут иноверцами. Мои дети фактически тоже иноверцы с той лишь разницей, что настоящие иноверцы по большей части хоть как-то связаны с христианской религией, а у моих детей совсем нет Бога.

— С этим теперь уже ничего не поделать.

— Но все это — моя работа, моя вина. Я им дал такое воспитание. Я им показывал пример. То, что евреи строили на протяжении поколений с такой самоотверженностью, я разрушил за несколько лет. Вы правы. Теперь уже поздно. Но только теперь я со всей ясностью осознал, что натворил.

— Что вы хотите сделать конкретно? Вы ведь не можете заставить себя поверить в то, что «Шулхан арух» рабби Мойше Исерлеса и «Сифтей коэн» рабби Шабтая Коэна,[358] и «Турей захав» рабби Давида Сегаля,[359] и «При мегадим» рабби Йосефа Теумима[360] — что все эти книги были даны евреям Богом на горе Синайской.

— Не могу. Дай Бог, чтобы мог. Но в моих силах попытаться изолировать себя от культуры, выдающей в каждом поколении Гитлера, Сталина и других убийц. У меня осталась одна вера: в свободу выбора. Все еврейство, большая часть его заповедей и запретов имели одну-единственную цель: изолировать евреев от народов мира. Чем больше становилась опасность ассимиляции, тем больше появлялось запретов. То, что я хочу сейчас сделать, я фактически хотел сделать всегда. Я читаю утром газету и буквально ощущаю, что весь пропитался ядом. Я захожу в кинотеатр и чувствую, что наелся нечистого. Я просто скотина жвачная. Моя голова сама собой думает только о разврате и убийстве. И так целый день и ночью во сне то же. Я не хочу перед вами исповедоваться. Я прекрасно знаю, что не рассказываю вам ничего нового.

— Нет, таков человек. Я во время Первой мировой войны работал в военном госпитале. Раненые и больные, которые там лежали, целый день разговаривали только о разврате и убийстве. О здоровых и говорить нечего.

— Я знаю. Казарма, учреждение, в котором людей учат защищать Отечество, это школа садизма. От молодого человека требуют, чтобы он жертвовал собой ради своих соотечественников, но при этом его оскорбляют, его унижают, его топчут. В колледжах каждому новому студенту устраивают всякие гнусности. Полиция вступает в сговор с преступниками. Суды выносят приговоры, плюющие на истину. Адвокаты советуют преступникам, как отвертеться от справедливого наказания. Сейчас выходит исследование Кинси,[361] которое дает картину семейной жизни. Это в демократических странах. У тех же, кого можно назвать преступниками мирового масштаба, царит такое дикое злодейство, что просто невозможно поверить. Там людей ликвидируют миллионами. Наши евреи, дети и внуки наших праотцов, стали подстрекателями, поджигателями, гэпэушниками. Я иной раз заглядываю в какую-нибудь их газету. Они плюют правде в лицо. Они смешивают с грязью всю еврейскую историю. Сегодня они возносят кого-то до небес. Завтра они вопят, что он был предателем, бешеной собакой. Как все это выросло? Как сыны Израиля стали людьми Содома? Как мы стали торговцами ложью и мерзостью? Все это — результат того, что мы рвались к иноверческой культуре. Нашим детям рассказывали в школе о цветочках и деревцах, и они стали доносчиками, шлюхами, лжецами, вероотступниками. Из этого следует, что цветочки и деревца и вся современная педагогика — это смертельный яд. Покуда еврейские дети учились в продымленном хедере, который так высмеивала Таскала,[362] и меламед показывал им указкой, куда смотреть, из них вырастали честные богобоязненные евреи, жертвовавшие своими жизнями во освящение Имени Господнего.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Что вы хотите сделать? Вернуть хедер с указкой меламеда?

— Для кого? У меня больше нет маленьких детей, а мои внуки будут уже иноверцами. Ваши внуки, наверное, тоже будут иноверцами. Мы соединились с нашими убийцами. Мы прямо или косвенно породнились с нацистами. Наши дочери шляются повсюду, как шлюхи. Наши жены сидят по шинкам и сквернословят или же читают сквернословие. Они красятся как шлюхи и обнажают свое тело как шлюхи. При этом они требуют, чтобы мужья гробились ради того, чтобы обеспечить им роскошную жизнь. Нынешний еврей хочет превзойти Эсава[363] в наглости, в распущенности и даже в кровожадности. Такова горькая правда.

— Да, это горько. Но что можно поделать? Когда я сорок лет назад прочитал книгу Дарвина «О происхождении видов», то узнал, что вся эта земля с ее зелеными горами и сочными долинами — сплошная бойня. Вы хотите убежать к Богу, но Бог сам — наихудший убийца. Ваш отец трижды в день говорил: «Добр Господь ко всякому и милосердие Его — на всех созданиях Его».[364] Но разве это правда? Сможете ли и вы тоже это говорить и иметь при этом иллюзию, что это действительно так?

— Нет, не смогу. Может быть, в глазах Бога смерть и страдания хороши, а не плохи. Но в моих глазах они плохи.

— Куда же вы хотите убежать?

— К себе. К себе самому. Даже если бы я знал со всей уверенностью, что Бог — абсолютный убийца и нацист, то у меня все равно остался бы свой идеал добра. У меня не хватает мужества, чтобы покончить жизнь самоубийством, но я не хочу пользоваться тем, что было создано этим сообществом убийц, и подыгрывать его злой игре. С Анной я не смогу идти по этому пути. Она хочет наслаждаться. У нее есть чрезмерная тяга к наслаждениям, превращающая современного еврея в карикатуру. Я не могу иметь веры моего отца, но я могу вести себя, как он. В свободу воли я верю.

— Коли так, что вы будете делать? Были аскеты во всех поколениях, но они ничуть не изменили мир. Сейчас есть миллионы монахов и монахинь, ведущих на свой манер святую жизнь. Гитлер убивал миллионы евреев, а они, эти монахи и монахини, оплакивали раны Христовы… Они будут продолжать их так оплакивать еще тысячи лет…

— Те, кто уединяются, делают это не для того, чтобы спасти мир, а ради гигиены. Можете, если угодно, называть это даже эгоизмом. Мой отец не хотел спасать мира.

— Он хотел привести в мир Мессию. Он хотел сидеть в раю и есть Левиафана.[365]

— Я не хочу ни приводить Мессию, ни есть Левиафана. Я хочу убежать, потому что лично мне надоел этот разрыв между мыслью и делом. Я встаю утром — и первая же моя мысль: «Я валяюсь в грязи». Я буквально ощущаю вонь этой грязи.

— Что вы будете делать? На какие средства жить? И чем вы будете жить? Правда, вы ужасно наивны.

— Я всегда этого хотел. Однажды я встретил циркового фокусника, и он рассказал мне, что был когда-то врачом. «Я всегда хотел работать в цирке, — сказал он мне, — но родители гнали меня заниматься медициной. Теперь, когда они умерли, я делаю то, что хочу». То же самое со мной. Это не вопрос идеалов. Вы можете даже сказать, что я душевнобольной.