Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Анна спросила:

— Вы рисуете в академическом или в модернистском стиле?

— В модернистском! У кого может хватить терпения на все это старомодное академическое рисование? Мой бог — это Пикассо… Я до смерти хочу познакомиться с советским искусством. Но разве туда кого-то выпускают? Этим поджигателям захотелось «холодной войны»… Они неспособны радоваться успехам русского народа, освободившегося от рабства…

Яша Котик прищурил один глаз:

— Ну что с ними поделаешь? Такие уж они реакционеры, такие уж они поджигатели войны!

— И им тоже придет конец!

— А вы пока пишите ваши картины.

— Well, я пытаюсь делать, что могу…

— Надо протестовать! Надо пикетировать Белый дом! — сказал ей Яша Котик. — Надо направить приветствие товарищу Сталину…

И он игриво ущипнул Анну.

В большом зале, где обычно играли свадьбы, актеры и актрисы разыгрывали сценки, читали фрагменты литературных произведений, исполняли русские мелодии. Выступал какой-то писатель-коммунист. Однако не все могли войти в большой зал. Люди ходили по коридорам. Яша Котик открыл какую-то дверь и увидел, как фотографируют невесту. Она стояла с фатой на голове, в платье со шлейфом, с букетом цветов в руках. Фотограф встал на одно колено. Откуда-то подошел раввин с рыжей бородой и рыжими пейсами. Он, видимо, ошибся с датой. Он потел и вытирал нос большим носовым платком. Яша Котик сказал, обращаясь наполовину к себе самому, наполовину к Анне:

— Еврейчики, а? К ним несправедливо относятся в Америке. Их буквально принуждают заняться революцией. В Биробиджане им лучше… Ну что ж, среди сумасшедших надо быть сумасшедшим… Если все ходят на головах, Яша Котик не будет один ходить головой вверх.

Откуда-то вышла Юстина Кон. Ее вел под руку растрепанный юноша с прищуренными глазами. Заметив ее, Яша Котик попытался вместе с Анной уклониться от встречи с ней, но Юстина потянула за рукав своего спутника и загородила Яше Котику дорогу.

— Кого я вижу! Мистер Котик!

И Юстина Кон подмигнула.

— Анна, это Юстина Кон, актриса из Польши.

— Да, мы встречались…

Анна нахмурилась. Эта девица пробуждала в ней одновременно и отвращение, и беспокойство. Анна вдруг вспомнила слова Грейна о том, что мир — это сплошная уголовщина.

— Вы играете здесь в театре?

— Где? Не у каждого есть талант Яши Котика и его способности к приспособлению. Польского театра здесь нет. По радио транслируют польскую программу, но там работает банда антисемитов. Мне хотели дать роль в еврейском театре, но я не знаю еврейского языка.

— Тем не менее она знает, что такое кугель,[368] — вмешался Яша Котик.

— Да, мои родители разговаривали по-еврейски, но я не прислушивалась к их разговорам и не хотела прислушиваться. Они сами меня ругали, когда я пыталась говорить по-еврейски. Варшавский еврейский жаргон звучит ужасно смешно: «ях», «клискалах»,[369] «бобалах»…[370] Это Дейв, Дейв Розенбаум, — представила юношу Юстина Кон.

«Чтоб она сгорела! Она с ним спит, эта шлюха! — подумал Яша Котик. — Я ее вышвырну так, что она зубы будет собирать… — Он смерил юношу взглядом сверху вниз и снизу вверх. Тот выглядел уж слишком неуклюжим. — Болван! Извозчик! Но что может один мужчина понять в другом? Ей он, наверное, нравится. Холера ей в кишки!..»

Яша Котик бросил на Юстину Кон косой взгляд.

— Ну, мы еще встретимся в Биробиджане…

2

Рядом с буфетом встретились две пары: Джек с Патрисией и Анита Грейн со своим любовником-немцем Фрицем Гензелем. Патрисия не хотела идти на прием. Выйдя замуж, она потеряла интерес к этой среде. Она начала стыдиться и того, что прежде была красной, и того, что хотела стать актрисой. Кроме того, Патрисия была беременна. Однако Джек настаивал на том, что нельзя терять прежние контакты. Сюда, на этот прием, пришли все их знакомые. Джек работал на правительство. Он подписал бумагу с декларацией о том, что он не коммунист. Однако мало ли что приказывает подписывать Вашингтон! Его среда — здесь. Он ходил вместе с Патрисией, она держала его под руку. Оба были русоволосые, высокие — просто великаны. Они поминутно встречали друзей: «Hi,[371] Билл!», «Hi, Эл!», «Hi, Пам!»… Курили сигареты, останавливались около буфета попить содовой. Большинство молодых парочек только что вернулись из отпуска. Встречалось много загорелых лиц. Люди задавали друг другу обычные вопросы: «Где ты была? На Кейп-коде? — Я в этом году ездила на Мартас-Виньярд. — Я была там в прошлом году… — Как океан? — Чудесно! — Как малыш? — Великолепно!» У всех женщин были полные сумочки билетов на всяческие левацкие мероприятия. Какой-то горбун носился с листом бумаги и собирал подписи. Его черные глаза были влажны от фанатично-революционного трепета. Каждый раз, когда кто-то подписывал, он набожно кивал головой и промакивал подпись куском промокашки. Казалось, что он безмолвно говорит: «Вы удостоились исполнить заповедь…»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вдруг Джек увидел Аниту. Его лицо расплылось в улыбке. Джек считал свою сестру стыдливой девушкой, чурающейся общества. Они выросли в одном доме, но никогда не были близкими людьми. Она всегда замыкалась в себе. Мать часто говорила, что ее придется отправить к психиатру. Но вот Анита держит под руку мужчину с растрепанной русой шевелюрой, курносым носом и серыми глазами под соломенными бровями. Он был одет в желтый пиджак, черные брюки и красную рубашку. Джек уже слышал об этом Фрице Гензеле. Мама говорила о нем, но Джек до сих пор его не встречал. Увидев Джека, Анита немного испугалась. Она выпустила руку Фрица Гензеля и сделала такое движение, будто собиралась отвернуться. Но было уже слишком поздно. Ее спутник насторожился.

— Анита!

— О!..

— Патрисия, посмотри, кто здесь!

— Кого я вижу!

Патрисия обняла Аниту, расцеловалась с ней. Джек протянул руку Фрицу Гензелю. Фрица было некому представить, потому что Анита словно онемела. Фриц Гензель заговорил по-английски с сильным немецким акцентом. Он, похоже, был заикой, потому что между словами делал длинные паузы. Слова он произносил слишком громко и как будто силой вырывал их из себя. Немецкую интонацию в его речи редко можно было услышать в здешних местах. «Он выглядит как настоящий нацист», — подумал Джек. Он сразу же ощутил к немцу отвращение. Тем не менее Джек овладел собой и сказал:

— Жаркий день для сентября, не так ли?

— Да, здесь жарко. В Германии э-э-э тоже очень жарко, но по-другому. Здесь воздух влажный. Здесь э-э-э душно!

И Фриц Гензель указал на свою шею и издал хрип, как будто его душили.

— Выпьете кока-колы?

Фриц Гензель ответил не сразу:

— Я ненавижу этот напиток. Он э-э-э вреден для желудка. Просто э-э-э яд!

— И все же люди пьют кока-колу и остаются живы, — вмешалась в их разговор Патрисия.

— Да!

И Фриц Гензель бросил на нее сердитый взгляд. Ей показалось, что он хочет сказать: «Если это можно назвать жизнью…»

— Вы уже давно в стране дяди Сэма?

— Э-э девять месяцев э-э-э und две недели…

— Приехали прямо из Германии?

— Да!..

«Вот как? Немцев уже впускают в Америку? — с удивлением подумал Джек. — А что он делал во время войны? Убивал евреев?» Джек был далек от шовинизма. Еврейство как таковое его не волновало. Однако этот немец вызывал в нем подозрение. Джек изучающе посмотрел на Аниту. Потом спросил Фрица Гензеля:

— Вы курите?

— Э-э абсолютно нет!

Ответ последовал раздраженный, даже гневный, как будто одно лишь упоминание о курении вызывало у Фрица Гензеля резкое неприятие. Похоже, что тем, на которые с ним можно было разговаривать, больше не осталось. Патрисия попыталась спасти положение:

— Но пиво вы пьете наверняка?