Поле Куликово - Владимир Возовиков

«Девятая атака приносит победу…» Он довел счет атак до пяти, когда увидел, что отчаянным усилием русского полка его конница обращена вспять, бежит за Смолку. Ничто не изменилось в лице старого темника, он лишь поднял руку с двумя оттопыренными пальцами… Это был момент, когда на русский центр обрушился тумен Темучина.

То, что видел Батарбек, видел и великий Московский князь Димитрий, сражавшийся в большом полку. Нажим Орды на левое крыло рати непрерывно усиливался — с равномерностью морских волн туда катили новые и новые сотни врагов, исчезая в разрастающемся водовороте кавалерийской сечи. Вольные кони мчались во всех направлениях из этого грозного клуба, взблескивающего тысячами стальных искр, а волны атакующих с дьявольской последовательностью сменяли разбитые, питая адскую карусель, втягивая в нее уже и пешие ряды полка; серая масса качалась, перемешивалась, вращалась, расползаясь вширь, грозя вовлечь в эту страшную вихревую воронку весь боевой порядок рати. Димитрий не хотел утешаться тем, что битва начинает развиваться по их с Боброком замыслу, что гибель тысяч русских мужиков и прекрасных воинов там, на левом крыле войска, может быть, прокладывает дорогу к победе над Ордой. Одно дело строить замыслы, другое — видеть, как гибнут люди под мечами превосходящего врага, как разрушается боевой порядок рати, — словно ему самому заломили и выкручивают левую руку с хрустом костей и треском сухожилий. Ведь надеялся в душе — не удастся Мамаю прорвать русский строй, как не удалось на Воже Бегичу. И когда новая волна Орды двинулась в наступление Димитрий прощально глянул на правый фланг, где конница князя Андрея только что отбросила новые отряды врагов, и поскакал со своей дружиной на левое крыло. Пятерых уже не было в его охране — они приняли на себя мечи и копья, грозившие государю…

IX

Спешенный Герцог стоял перед Мамаем на вершине Красного Холма. Обломки перьев нелепо торчали на его шлеме, усы опали, землистое лицо еще больше вытянулось, и со своим крючковатым носом он теперь особенно походил на коршуна, общипанного ястребами. Руки его тряслись, когда передавал повод нукеру.

— Зачем ты здесь? — резко спросил Мамай. — Военачальник должен находиться со своим войском.

— У меня больше нет войска! — выхрипел Герцог. — Оно покрыло своими телами это проклятое поле. Гляди, хан, поле черно от панцирей моих воинов!

— Так чего же ты хочешь?

— Дай мне тумен! Я — полководец, я отомщу московитам за гибель моего храброго легиона! Я приведу тебе московского князя на цепи, как собаку. Дай мне тумен!

— У меня нет лишних туменов, а полководцев без войска сколько угодно! Хан Бейбулат потерял свой тумен, но не просит нового. И Авдул тоже не просит. И подвластные мне беки и ханы, которые, как и ты, растеряли своих воинов, не просят новых туменов. Они мстят врагу собственными мечами. Тот, кто не сумел хорошо командовать, должен хотя бы уметь сражаться, как простой всадник.

— Я умею командовать, и мои воины умели сражаться. Они погибли, уничтожив тысячи врагов. Они легли за твое дело, хан.

— Твои шакалы!.. — Мамай захлебнулся криком. — Твои шакалы не смогли уничтожить русский сторожевой полк, который числом вдвое меньше их. Они, как бараны, дали себя перерезать, едва дойдя до русского большого полка. Мало того, они пропустили всадников врага к метательным машинам, лишив меня надежды быстро прорвать русский центр.

— Великий хан, дай мне тумен! — Герцог стал на колени, смертная боль и злоба плескались в его глубоко посаженных глазах.

— Хорошо! — Мамай переменил тон. — Возьми тумен моего племянника, а его пришли ко мне. Спеши, сейчас тебе в битву.

Герцог поднялся, дрожащей рукой ухватился за луку седла, долго не мог попасть ногой в стремя. Мамай повернулся к нукерам, нашел глазами десятника, приказал:

— Проводи Герцога, — и подал тайный знак, известный лишь его личной страже.

Трое алых халатов вслед за наемником спустились с холма и затерялись в суматохе движения. Вскоре алые халаты вернулись. На вопросительный взгляд Мамая десятник ответил угрюмо:

— Повелитель, случилось большое несчастье. Бежавшие из битвы волки-касоги, которых мы хотели вернуть назад, зарубили Герцога. Но мы их наказали.

— Да примет христианский бог в свои райские сады душу Герцога. — Мамай воздел глаза к небу, потом остро глянул на сотника нукеров. — Палатку Герцога со всем имуществом перенести к моему шатру, ее могут разграбить.

Хан Темучин вынужден был отступить от векового военного правила: отборные тысячи держать в кулаке до конца и посылать в бой при самой острой нужде. Двинув свой огромный тумен на большой полк, он по приказу Мамая свел в узкий клин лучшие сотни из первых двух тысяч и направил этот клин туда, где за рядами пешцев, на возвышенности, реяло в ветре огромное черное знамя великого князя. Под этим знаменем, окруженный четырьмя конными сотнями, блистал белоснежной ферязью и золотом шлема князь Бренк, которого враги принимали за Димитрия, не ведая, что великий князь сражается в первых рядах и там, где сеча всего жарче.

Но и в центре начиналось страшное. Небо почернело от стрел — они обрушились на русское войско, подобно ливню, гремя по щитам и кольчугам, и этот чудовищный ливень еще не закончился, когда, растоптав тела убитых и раненых, усеявших поле перед большим полком, всадники Темучина вздыбили гривастых коней над колючей стеной русских копий. Почти по всему фронту полка их натиск был отбит, но ордынские сотни не рассеялись, получив первый отпор; они отскакивали и нападали вновь, засыпая русских стрелами, старались сломить, разрушить отдельные звенья боевого порядка, увлечь за собой передние ряды и, выманив, отсечь и уничтожить. Русские упорно стояли, пополняя редеющие передние шеренги. Малочисленная конница большого полка то там, то здесь небольшими отрядами проносилась сквозь расступившиеся ряды пехоты, схватывалась с врагом в коротких ожесточенных рубках, давая отдохнуть пешцам, и так же стремительно откатывалась за надежную стену пехоты. Сотня ордынцев на правом крыле полка попыталась на плечах отступающих русских конников прорваться в тыл полка, но была моментально разрезана сомкнувшимся порядком пехоты, частью сложила головы на ее копья и секиры, частью была вырублена свежими конниками, стоящими наготове позади пеших ратников.

Иное происходило там, куда ударил клин Темучина. Передние сотни на лошадях, защищенных железной броней, проломили стену русских копий и вклинились в боевой порядок полка. Темучину за всю его жизнь, обильную войнами, не случалось видеть, чтобы живые люди выдержали подобный удар и не побежали в страхе, бросая оружие. Русы стояли, пока были живые. Новые и новые сотни по кровавой трясине били в узкое пространство, клин медленно входил в живую стену московского полка, создавая ужасную давку. Уже и всадники затруднялись взмахнуть оружием; среди мечей, секир, топоров и копий там и тут вздымались к небу руки попов с медными и серебряными крестами; священники, которых воины даже в самой яростной свалке опасались рубить, теперь гибли вместе со всеми.

Черно-кровавый туман вставал над полем, застилая воинам очи, и ничья отдельная жалоба, ничье последнее проклятье или мольба не достигли высокого донского неба — все слилось и потонуло в потрясающем реве, где ярость и боль, ненависть и мука, торжество и отчаяние звучали как одно — проклятье войне. Тысячи людей, сошедшихся убивать друг друга, уже не властных делать что-либо иное, кроме убийства, в эти мгновения вдруг открывали, что в мире нет и никогда не было справедливого творца, что человечеством правят только жадность, зависть и злоба владык — ведь будь в мире высший всесильный разум, он никогда не допустил бы того, что творилось на поле между Непрядвой и Доном, он поразил, стер, предал бы вечному забвению тех, кто вызвал из самой преисподней этого пестрого зверя, свитого из живых и мертвых тел, окровавленного, заросшего железной шерстью, заставив кататься и биться на сырой земле в ужасающей агонии. Но если нет высшего судьи, правый суд обязаны вершить люди.

Каждому русскому полку на Куликовом поле выпал свой подвиг.

Все сильнее прогибался русский длинник; мертвые воины стояли в тесноте, прикрывая собой живых. С боков клина, между прогнувшимися рядами, к угрожающему месту устремлялись новые и новые ратники, карабкаясь по завалам трупов, они отчаянно нападали на врагов с обеих сторон, били всадников ножами, кулаками, стаскивали с лошадей и душили, потому что даже коротким мечом и топором нельзя стало размахнуться. Ордынцы нажимали, они не могли ни развернуться, ни отступить; давя друг друга, они хотя бы мертвыми телами стремились прорвать русский строй. Темучин видел только большое русское знамя и слепящую ферязь ненавистного московского правителя. Он, Темучин, сорвет знамя Москвы, повяжет волосяным арканом дерзкого московита, плетью погонит его на Красный Холм к ногам Мамая. Темучин помнил самоуверенное лицо и непреклонную речь Димитрия в Коломне, помнил он и свой испуг при виде большой русской рати. Темучин и теперь считал: Мамаю не следовало торопиться с войной — вон уж сколько ордынской крови пролилось! — но коли битва начата, нельзя оглядываться, надо примерно наказать московского щенка, посмевшего скалить зубы на великую Золотую Орду… Еще десяток минут, другой, — еще сотня убитых всадников, другая, — жаль отборную конницу — и клин из двух лучших тысяч тумена вырвется на простор, расколов надвое московскую рать. Тогда Орда затопит Куликово поле, окружая полки врага. Не хапуга Бейбулат, не волк Батарбек, не мрачный выскочка Темир, не кто-либо другой из ханов и мурз принесет победу Великой Орде. Ее принесет хан Темучин, в жилах которого бьется кровь прямого потомка Потрясателя вселенной. Орда все помнит, и с этой его победой она, может быть, припомнит и то, у кого среди нынешних ханов больше всего прав на ее престол…