Поле Куликово - Владимир Возовиков

Мамай снова пережил отрезвляющий испуг, когда высланный им на поединок Темир-бек, этот черный демон, способный тупым копьем замертво свалить богатыря, сам завалился в седле под ударом русского, но и русский упал на гриву коня, вероятно тяжко пораженный, и Мамай воспрянул духом, решив: тут — предупреждение неба об ожесточенности предстоящей битвы. Но этого Мамай не боялся, его силы заметно превосходили силы Москвы. Потом на глазах его от контратак русского передового полка замертво ложились ряды фрягов, черня поле панцирями и щитами, тучи вассальной конницы пугливо метались под ударами вражеских сотен, и Мамаем овладело бешенство, он становился самим собой: слал гонцов к Герцогу и бекам, грозил лишить их военной добычи, изгнать из войска, отобрав ранее выданную плату, снести головы, если они сейчас же не заставят своих трусливых вояк драться изо всех сил, не опрокинут русский полк и не уничтожат поголовно. Полк таял, отходил, но каждый шаг его отступления стоил наемникам и вассалам многих сотен убитых. Кто же пригнет для ордынских туменов копья большой московской рати? Лишь Бейбулату совместно с фрягами удалось отсечь крыло русского полка, окружить его, но и там шла затяжная сеча. Мамай с надеждой поглядывал в прояснившуюся даль за Доном и Непрядвой — не покажутся ли сигнальные дымы долгожданных союзников? — но лишь редкие облака стояли над горизонтом.

Был момент — показалось, остатки передового русского полка вот-вот побегут, сея панику, смешают ряды большой рати, и Мамай двинул вперед всю массу вассального сброда, хотя видел, что фрягов надо немедленно отвести, дать им передышку. Он не сделал этого, боясь, что, отрезвев после крови и увидев поле, покрытое черными панцирями, они откажутся снова идти в наступление.

Встречный удар русских ошеломил Мамая: всего он ждал, но не такой конницы. Москва не теряла времени даром. Или Димитрий так самонадеян и нерасчетлив, что в начале битвы бросает в мясорубку свои отборные сотни? В гневе от неудачи, боясь, как бы Орду не смутил вид поля, устланного трупами, где метались обезумевшие кони без всадников и всадники без коней, он велел немедленно двинуть в битву второй эшелон, состоящий в основном из туменов Орды. На этом поле, где врага невозможно обойти и окружить, постепенно утомляя, раздергивая, удушая в кольце, его можно сокрушить непрерывными нарастающими ударами, прорвав строй и раздробив на части.

Повелитель не мог оказать Авдулу большего доверия по возвращении из полона, назначив начальником тысячи в тумен Темир-бека, именовавшийся теперь «Черные соколы» — почетнейшее звание после «Серых кречетов». Авдул ничего не утаил от повелителя, и проницательный Мамай это оценил. Он много спрашивал о войске Димитрия, о Московском кремле, но мало услышал. В кремль Авдула привезли ночью и ночью увезли, держали в закрытой башне. Он, правда, все же рассмотрел каменные стены, не слишком высокие, но мощные, сильно укрепленные башнями, пороками и огненным боем. Однажды, когда его выводили на допрос, он видел, как воины сносили в одну из башен глиняные горшки с фитилями, видимо начиненные взрывным зельем. Видел он у двух стражников и огненные ручницы, какие только появились в Орде и пробивали самые крепкие доспехи. Хотя по дальности стрельбы они уступали арбалету и даже хорошему луку, зато сильно пугали лошадей, были легки, и пользоваться ими мог даже слабосильный, неопытный подросток, в то время как лучник и арбалетчик готовились десятилетиями. Есть ли огнебойное оружие в походном войске Димитрия, Авдул не знал: его провезли мимо полков с другими знатными пленниками в закрытой повозке.

«Мы вовремя начали поход, — сказал Мамай. — Твое пленение на совести трусливых шакалов, бывших с тобой. Ты повидал врага близко, и это твое достоинство. Будь первым в битве и первым в Московском кремле, когда мы его обложим».

Отчего же отборная тысяча мало обрадовала Авдула? Может, грызла зависть к Темир-беку, ставшему так быстро правой рукой повелителя? Или пленение продолжало тяготить, как один из тех жутких снов, что преследуют человека годами? Его ненависть к русам, казалось, возросла от причиненного позора, но это не та ненависть, что наливает кулаки силой. Глубоко-глубоко в душе таился трепет перед сереброшлемым боярином, что вышиб его из седла, перед спокойной холодностью пытавших его воевод и проницательностью их. Уж в Москве-то, считал Авдул, с него снимут допрос по всем правилам — и с плетьми, и с огнем, и со щипцами. Нет! Вроде и не допрос был, а разговор с противником, жесткий, испытующий, в котором прощупывают врага — кто он, что он, о чем думает, чем дышит, на что рассчитывает и чего боится? Казалось, русским воеводам все равно, какие сведения сообщит пленный, им как будто важен был сам пленный, враг в подлинном обличье, а не раздавленный пытками, униженный, озлобленный, извивающийся в предсмертном страхе, окаменевший или вымаливающий себе пощаду, готовый на все ради жизни, — такими любят видеть пленных ордынские ханы. И опять тут угадывалась сила, которой нет нужды запугивать врага жестокостью. Особенно задело Авдула прохладное равнодушие стражи. Стерегли крепко, водили на допросы, но вовремя и досыта кормили, давали постель, и никто не ударил, не плюнул, не оскорбил словом. «Пленный? Так что ж! Сотник? Эка невидаль! Из ханской гвардии? Да все одно татарин. Нагляделись на таких-то. Вот наш посадский кожемяка Каримка — то татарин! Сложит две подковы вместе и руками разогнет. Анамнясь ведерный котел браги выдул единым духом, сел на здоровенного борова, напялил колпак, носится по посаду и орет: я — Мамай, иду на Москву, потопчу и разорю, сторонись, грады и веси! Поморил народ со смеху. А ныне в ополченцы записался, говорит, сам придушу Мамая, штоб людям жить не мешал. То татарин!..»

«Знали бы они, — думал Авдул, — как я близок нашему повелителю, что мне, может быть, суждена великая слава, и сами они могут испытать тяжесть моей руки и гнева!» Ему хотелось крикнуть об этом, но понимал: вызовет лишь смех. У них не было прежнего страха перед Великой Ордой. В этих простых ратниках жило чувство той же сознающей себя силы, какую он угадывал в воеводах. Для них настоящим татарином был не сотник сменной гвардии Авдул, а некий кожемяка Каримка, смеющийся над повелителем Золотой Орды. Если б над Авдулом издевались, он не проронил бы слова, сохраняя гордое молчание связанного орла, терзаемого мелкими зверями, но перед спокойной сдержанностью русских Авдул робел. И… отвечал на вопросы, как думал сам. Это было непонятно. Ведь он не боялся смерти и ненавидел врагов. Хотел мстить за унижение и помнил, что в полону его не тронули пальцем, видели в нем человека, хотя и врага. Нет, ничего не утаил от Мамая Авдул, кроме того, что оказалось выше его понимания.

Весть о гибели Темир-бека на поединке Авдул вначале принял не без удовольствия. И этот выскочка побит русским боярином, чего же Авдулу стыдиться? И теперь-то, заменив начальника тумена, Авдул сумеет своим мечом разрубить непонятные сети, коими русы опутали его душу… Когда вассалы бежали от русских мечей, сваливаясь крикливой толпой за левое крыло тумена, в низину между Нижним и Средним Дубяком, Авдул умышленно пропустил их, готовый бросить тумен в сечу без особого сигнала. Он не сомневался — русские конные отряды увлекутся преследованием сброда и подставят ему свое крыло, а в таких случаях ордынские военачальники обязаны не дремать. Но пронеслась перепуганная пестрая конница, и он увидел на поле только разбегающихся с воплями спешенных всадников да порубленные тела; русские сотни возвратились на крыло своей огромной рати. По спине Авдула прошел холодок: ему померещилась Вожа. С таким опытным, искусным и осторожным противником Орде раньше не приходилось иметь дела.

— Наян, стяги! — испуганно закричали наблюдатели.

Над Красным Холмом снова заклубились черные дымы, и стяги туменов второго эшелона наклонились вперед. Закачались значки тумена «Черные соколы», железный шелест прошел по рядам передовых сотен, колыхнулись черные перья на шлемах, воины задних рядов вынимали луки — на подходе они засыплют русское войско разящими стрелами. Тумен пошел рысью, ускоряя движение, и Авдул мчался в первом ряду головной тысячи, направляя коня в середину русского конного полка на правом крыле московской рати.

Тумен шел одним валом, кроме двух отборных тысяч, оставшихся позади, — они резерв темника и в бой вступят, либо спасая тумен от разгрома, либо там, где обозначится успех — чтобы тотчас развить его… Русские приближались. Авдул видел, как первые ряды их опустили копья, другие сверкнули вынутыми мечами, и не менее половины полка качнулось навстречу. Привычные к битвам степные лошади безбоязненно скакали через конские трупы, наступали на человеческие тела. Воинственный клич тумена взмыл к небу, распугав ворон в приречном лесу, и встретился с таким же громким и яростным. Впереди русской лавины, блистая золотом шлема и зерцала, мчался князь, высоко подняв узкий прямой меч. Белоснежный плащ трепетал за его спиной, подобно крылу птицы, и казалось, князь вот-вот взлетит с упругой земли, словно кречет с ладони охотника. И нельзя, невозможно обойти, охватить широкий вал броненосной конницы врага, потому что справа колюче сверкали копья подавшейся вперед русской пехоты, слева неровной стеной вставал дубовый коряжистый лес над притоком Непрядвы. «Куда ж мы? Зачем?! Все уже было!.. Вожа… И хлебное поле в знойном мареве, шеренга русских витязей, боярин в посеребренном шлеме и его прожигающий взгляд из прорези забрала… И гремучая молния, и степь, ускользающая из-под ног в неведомое и страшное пространство… И мухи над трупами… Было!..»