Поле Куликово - Владимир Возовиков

— Вот он, девятый ордынский вал, — сказал негромко кто-то из бояр.

В глазах князя прошло голубое печальное облако; может быть, увиделась ему смуглая рука с яхонтом на мизинце, подающая голубую ферязь, теперь порванную, забрызганную темным вином смертного пира. Он снял шелом, оглянулся, увидел поле, усеянное телами, а вместо могучих тысяч — опустошенные сотни измученных воинов на измученных конях, сомкнувшиеся в отряд, который не закрывал и трети пространства между пешей ратью и опушкой Зеленой Дубравы.

Враги, по существу, уже пробили здесь брешь, и в эту брешь устремлялись теперь их новые лавы. Ярославский видел и пешцев полка; их строй уменьшился, как и конный, но все еще грозно щерился топорами, червенел щитами, словно впитавшими в себя всю кровь, пролитую на этом поле. Там, над рядами пешцев, с непокрытой головой носился маленький всадник на огромной лошади, и белые, как снег, кудри его казались светящимся облачком, какие окружают головы святых. Отброшенные ордынские сотни кружили невдалеке, поджидая свои главные силы. Князь Василий поскакал ближе к пешцам, поднял окровавленный меч.

— Братья! Настал час нашей великой славы, ибо нет славы выше, чем смерть за родину! Будем биться, как велели нам матери, жены и дети наши, как приказал наш государь! И пусть враг пройдет по мертвым телам нашим — по его телам здесь пройдет наша победа!

Хриплым кличем ответили воины своему князю, заглушив нарастающий вой врагов. Старый воевода Мозырь подскакал к Ярославскому.

— Спасибо, княже, за слово надежды — верим тебе! Веди свою дружину, а мы, пешая рать, постоим до последнего, — и, смахнув слезу с морщинистой щеки, умчался к середине пешего строя.

Князь Ярославский блеснул мечом, и конная лава его покатилась навстречу врагу. Встречным ударом он еще надеялся немного задержать ордынское войско, нанести ему возможно больший урон, без чего стоящая на месте переделал пехота полка могла быть сметена мгновенно…

Гонец, примчавшийся на Красный Холм от хана Темучина, сообщил Мамаю: осталось совсем немного, и большое русское знамя падет. У Мамая задергалось веко, гонец торопливо добавил: на поле, где разбит русский передовой полк, найдено шесть убитых в богатой, украшенной золотом одежде, — видимо, князья.

— За Темир-бека достаточно, — отрывисто бросил Мамай.

— Ты забыл Герцога…

— Татарских мурз убито немало… Пропал также хан Бейбулат.

— Мурз? Каких? Я не привык считать князьями раззолоченных болванов с именитой родословной, которые не имеют своих туменов! — Мамай обжег дерзкого мурзу не сулящим добра взглядом. — Вы еще беков причислите к ордынским ханам!..

Он отвернулся, ничего не сказав гонцу — его бесило большое русское знамя, реющее над полками Димитрия.

На холме появился Тюлюбек. Разгоряченный, с мокрым лицом и округлившимися глазами, он свалился с коня, неуклюже переступая короткими кривыми ногами, подошел к ковру, где сидел Мамай, громко выкрикнул:

— Повелитель! Тумен «Черные соколы» разбит. У Авдула осталось меньше тысячи всадников. Я поддержал его, но и мои первые тысячи полегли, а русский полк перед нами стоит. Мы не можем обойти его, наши всадники гибнут без смысла! Аланские и касожские шакалы рассеялись, как пыль, они готовы подыхать от наших мечей, но на русскую стену не лезут. Останови безумие! Вели Орде отступить и выманить московитов в открытое поле. Не слушай своих длинноухих советчиков — они погубят войско и тебя!

Мамай побледнел, спрятал в рукава сжатые кулаки.

— Тюлюбек! Ты изнежился с женщинами в Сарае, забыл, как пахнет кровь. Сядь! У тебя хороший темник.

— Повелитель! Я не могу сидеть, когда гибнут тысячи наших, сила Орды и твоя надежда…

— Надежда? — лезвия узких глаз сверкнули знакомым красноватым огнем. — Ты называешь надеждой тех, кто не способен опрокинуть лапотное войско, которое дерется рогатинами и топорами! Это не сила Орды и не надежда ее, это евнухи, у которых кастрирована честь воинов. Так пусть русы лишат их всего остального, чтобы от них не разводилось трусливое потомство. — Мамай внезапно вскочил на ноги, схватил племянника за грудь, бешено брызгал слюной и словами: — Я положу здесь всех, чтобы остаться с моей сменной гвардией. Лучше тысяча воинов, чем сто тысяч слабодушных тарбаганов, убегающих при виде окровавленного меча в руке противника. Все!.. Пусть все здесь подыхают!.. Я уйду в глухую степь, раздам женщин, детей и все, что есть у Орды, воинам сменной гвардии — они родят и воспитают мне народ, достойный имени того, кто пронес ордынскую славу по вселенной! — Обернулся к дрожащим мурзам: — Довольно вам отирать жирные тарбаганьи зады о мои ковры. Все идите в битву! Все!

Он сел на ковер, тяжело дыша, указал Тюлюбеку место рядом, медленно, остывающими от красного блеска глазами оглядывал серые волны туменов, бьющиеся в русскую плотину. Он раньше всех увидел гибельность лобовых атак легкой конницей на сильные московские полки, но и лучше всех знал он, что ошибка была не виной, а бедой его, — князь Димитрий навязал ему такую битву. Одному навязал, без сильных союзников. Не мог же Мамай обходить грозную подвижную силу, оставляя ее в тылу. Отступать в степь, пытаться выманить Димитрия из его речной крепости — еще большее безумие теперь. Псы-вассалы первыми разнесут по степи страшную панику, найдутся паникеры и среди ордынцев, его врагов. И как отступать со всем войском, не имея в тылу крупной свежей силы? Как отступать перед подвижным врагом с обозами, тылами, бессчетными стадами скота, семьями — со всем государством? Легко было в свое время Субедэ и Джебэ заманивать киевских князей в глубину степи, аж до самой Калки, растягивая их силы, изматывая на протяжении сотен верст! У них-то были только боевые тумены, да и князья в ту пору грызлись друг с другом…

Нет, безумием было бы не принимать битву и не довести ее до победы. Победу он вырвет! Русский длинник истончился вдвое, конные дружины московских воевод возвращаются из контратак все более уменьшенными, рать уже потеряла грозную стройность, она вся изогнулась под напором ордынских масс, подобно земляной плотине в бурное половодье, она теряет подмытые куски, проваливается назад, готовая вот-вот рухнуть в пучину омута, открыв дорогу бешеным потокам. Еще немного, еще один-другой напор, и ляжет эта плотина грязным илом на дно ордынского озера, которое захлестнет Куликово поле до Непрядвы и Дона. Мамай еще долго может питать разошедшееся половодье, а воеводы Димитрия теперь похожи на отчаявшегося мельника, который пытается удержать переполненный пруд, перетаскивая куски дерна с одного места плотины на другое.

Батарбек!.. Да, Батарбек сделал то, что не по силам всем этим родовитым и скороспелым героям, которые так громко сулили повелителю принести блистательную победу на своих мечах — только дай им отличия, войско и власть! Нет, лишь война назначает цену полководцам, истинную цену. В мирные дни от знаменитых да «прославленных» в глазах рябит, а зазвенят мечи — вся слава их покрывается ржавчиной, и блистать начинают такие незаметные, как Батарбек и Есутай. «Зря я, однако, обидел Есутая. Его не поздно вернуть… Но если он действительно предал, я вырою его голову даже из-под земли — убедиться, что она отделена от тела».

— Там восходит новая звезда Орды, — почти спокойно Мамай указал на левое крыло русской рати. — Видите, как высоко там взметнулись зеленые знамена пророка! Они указывают мне путь победы.

Тюлюбек изумленно таращился в направлении дядиной руки. Мамай подозвал начальника сигнальщиков.

— Повелеваю: главные силы туменов направить туда, на левое крыло московского войска. Оставить против других полков столько всадников, сколько необходимо, чтобы держать их, но во всех случаях — меньше половины. Тумены третьего вала двинуть вперед на левое крыло русов. Мой тумен останется на месте.

Скоро пестрые стяги на холме пришли в движение, только ярко-зеленый стяг великоханского отборного корпуса остался недвижным — этому полотнищу спокойно плескаться в степном ветре до конца сражения…

Тюлюбек вскочил с ковра, стал перед Мамаем на колени.

— Прости меня, повелитель! Жалкий разум ящерицы никогда не сравнится с мудростью змеи. И разве шакал угонится за пардусом, а тетерев — за соколом! Разве серый воробей может летать так же высоко, как горный орел!

Мамай строго произнес:

— Не унижай себя, племянник. Ты не имеешь опыта в битвах. В делах мира ты хорошо замещаешь повелителя, а дело войны оставь мне и моим полководцам. Сядь!

— Повелитель! Теперь, когда ты показал, как мужество государя творит победу, позволь мне вернуться в тумен и кровью смыть глупые и недостойные слова!

— Сядь, Тюлюбек, — Мамай поморщился, следя за битвой. — Ты еще успеешь отслужить мне, и те слова твои не так страшны — ведь ты пришел сказать их мне, а не другому. Я видел военачальников, потрясенных первой неудачей, — перья фальшивого золота летели с них, как с вороны, которую щиплет сова. Потом, когда другие опрокидывали врага, они спешили собирать растерянное по перышку, при случае восхваляя себя, выдавая малое за великое, пока люди не начинали верить, будто именно эти вороны заклевали врагов. Не уподобляйся им, война не твое дело. Сиди и смотри: здесь лучше, чем среди мечей.