Светозары - Петр Дедов

— Она, мачеха-то, сразу взяла отца за глотку, — рассказывала мама. — Бывало своим детишкам — все, а нам с Васей — фигу с маслом. По утрам, пока их не нажорит, мы не смей с полатей высунуться. А нам уж потом, чо останется. И все это на глазах у тяти… В работницах когда была, он наведать придет, гостинчик в бумажке принесет. Оладышек, бублик надкусанный, не то — пару блинчиков. Я уж догадываюсь: или объедки со стола стянул, или, когда сам ел — в рукав спрятал… Вот такая она, распрекрасная Акулина Спиридоновна…

Пока дед решал вопрос с моим устройством в бригаду калымщиков, я прожил у них несколько дней, и нагляделся, и наслушался всякого. И диву давался этим странным отношениям, которые были между дедом и бабкой.

Теперь вот, вспоминая, сужу о них с высоты прожитых лет, — и все равно многое мне не понятно. Ну, во-первых, — как эта маленькая и заурядная на внешний вид женщина смогла подчинить, согнуть в три погибели красавца деда, умного человека и большого мастера своего дела? Да какой там черт согнула — превратила в тряпку! Неужели с такой сокрушительной силою действовало на деда ее образование?

Правда, сам он тоже умел читать и писать — осилил грамоту самоучкой. Акулина же Спиридоновна имела педагогическое образование, всю жизнь проработала в школе, преподавая в младших классах. И надо заметить, что отношение к учителям в те годы было не в пример нынешним, то есть полностью соответствовало этому званию. Учитель на селе считался самым образованным и культурным человеком, с ним раскланивались почтенные старцы, к нему шли за советом, за помощью, если нужно было написать какие-то важные бумаги.

Может, это вот сразило наповал малограмотного деда, и он пошел в добровольное рабство к строптивой своей жене? Трудно сказать, может быть, и это, да если прибавить железный характер ее…

По крайней мере, за те несколько дней, пока жил у деда, я мог убедиться, что он не только подчинялся и потакал ей во всем, но даже сам как-то старался быть похожим на нее, переняв ее привычки и манеры. Дед был суров и высокомерен с людьми (исключая, конечно, свою Акулину Спиридоновну), не терпел возражений, и если с кем из соседей беседовал, то не просто говорил, a изрекал неоспоримые истины.

Все это, как мне казалось, было перенято им от жены. Именно у нее был такой характер, который, наверное, сложился за многие годы работы с детьми в школе, где она привыкла только повелевать, требовать беспрекословного повиновения. Ведь порядки в ранешних школах были не в пример нынешним: рассуждать там не полагалось. Попробуй только вякни чего супротив учителя, — родители потом шкуру спустят: «Ах ты, варнак этакой! Для того мы тянемся, жилы рвем, чтобы выучить тебя, сатану, в люди вывести, а ты чо?! Быкам хвосты желаешь крутить да всю жисть в навозе, как мы, возиться?..»

Дед не только перенимал внешние манеры жены, он даже словечки и обороты речи ее усвоил. Например, она любила повторять, почему-то называя себя во множественном числе: «Мы, сельская интеллигенция…» Дед тоже вворачивал порой: «Мы, плотника…»

Чем я мог объяснить такое мощное влияние этой злой и неумной женщины на трезво и здраво мыслящего моего деда? Молва гласит: если супруги долго живут вместе, — припоминал я, — то они становятся в чем-то похожими друг на друга — это раз. Второе: муж и жена — одна сатана. Еще: с кем поведешься — от того и наберешься. Или: ночная кукушка всех дневных перекукует, и т. д.

Акулину Спиридоновну я невзлюбил сразу и всей душою. Она даже со мною, взрослым и чужим ей человеком, не могла, а может, не умела уже говорить нормально: она не разговаривала, а поучала, изрекая избитые и скучные истины. Она почти все время была чем-то недовольна. И тогда пухлые губы ее смешно окружались морщинами и собирались в куриную гузку.

Но, пожалуй, самое примечательное на ее лице — это глаза. Они без белков, черные и текучие, как капли дегтя. И какие-то прилипчивые. Глянет на тебя — быстро, подозрительно — словно потной рукою мазнет по лицу, даже умыться охота после этого.

Силу свою Акулина Спиридоновна сознавала. Как-то за обедом спросила меня:

— Жениться не собираешься?

— В институт хочу поступать, — ответил я.

— Женитьба учебе не помеха, — изрекла хозяйка. — Избалуешься один-то в городе, если в руках держать некому будет.

— Как это — «в руках держать»? — не понял я.

— Ну, командовать, руководить, направлять, — пояснила она. — Мужчина ведь без женщины — что нуль без палочки. Женщина — всему голова, можно сказать — соль земли. Не напрасно же Адам от самого бога сбежал к Еве. Слышал такую легенду?

— Такую — не слышал. — Меня злил ее самоуверенный тон, и я ляпнул: — Другую слышал легенду: будто женщину бог создал из ребра мужчины.

— Во-он как! — она мазнула по моему лицу черным злым взглядом. — Это на что же ты намекаешь? На то, что я баба — только и всего? Что я имею право только поломойкой всю жизнь при мужике состоять? А двери в науку и искусство ты передо мной закрываешь?!

Она раскалялась все больше, словно поставленный на ветер самовар, и в речах ее сквозила логика глупой и отсталой мещанки. Но каков напор, какова страсть и сила! Она даже красивой сделалась, ей-богу! Глаза полыхают яростным гневом, щеки порозовели, поставленный голос звенит и переливается, как у заправской певицы…

Да-а, начинаю понимать тебя, дед Тихон! Такая — и Илью Муромца в бараний рог согнет.

4

Дед Тихон пристроил меня в бригаду шабашников, которой руководил его старый приятель Терентий Лукич Беспалов. Хотя какая там бригада? Артелишка из трех человек, где я стал четвертым. Мы рубили дом на дальнем совхозном хуторе.

Этот хутор зеленым островком виднелся в голой степи, на берегу небольшого мелководного озера. Он располагался в низине, поросшей березняком, осинником, тальником, и состоял из саманной избушки-развалюхи и двух тоже саманных длинных кошар, крытых соломою. В кошарах были овцы, в избушке жили люди — многодетная семья казахов. И все. И больше ни единой души на много верст кругом.

Для этой мужественной семьи казахов-чабанов совхоз и решил построить просторный крестовый дом, и нанял калымщиков, или шабашников, или дикую бригаду, — как угодно можно нас называть.

Я приехал, когда стройка уже началась, — плотники залили бетонный фундамент и положили первый венец. Мне показалось, они не шибко-то были довольны моим приездом, но старик Терентий Беспалов сразу устранил все недоразумения, сказав мне при всех:

— То, что нами уже сделано, — наше. Отсюда ты ни копейки не получишь. А дале посмотрим. Смогёшь наравне с другими робить — наравне и получать будешь. У нас тут закон социализма блюдется четко: каждому по труду. Понял? Ну, и ешь тебя комары!..

Эта присказка его подходила здесь как нельзя кстати: комарье вилось тучами, и первые ночи, пока не привык, я не мог спать, хотя уставал зверски. Пасясь, овцы собирали комаров, казалось, со всей степи, да и в местном озерке они плодились. Мы ночевали в саманной сараюшке, которая до этого служила казахам не то амбаром, не то кладовой. Перед сном разводили на глинобитном полу костерки-дымокуры, открывали дверь и разбегались кто куда. Дым валил из двери погуще, чем из печной трубы, но трижды проклятые кровососы каким-то чудом все равно оставались в нашей прокопченной, как овин, спальне и ночью поднимали такой писк и гуд, что мороз подирал по коже…

К плотницкой же работе приноровился я скоро, поскольку кое-какие навыки у меня уже были. К тому же бригадир, или, как зовется у шабашников — бугор, дед Терентий поручал мне первое время самую грубую и простую работу: шкурить или тесать бревна, копать под столбы ямы, пилить, подносить, помогать, — словом, быть на подхвате, где нужна сила и сноровка, а особого умения не требуется.

Бугор, кажется, был мною доволен, двое других плотников тоже перестали коситься. Как я постепенно убедился, они не только уважали и во всем подчинялись Терентию, но и чуток побаивались его, — и это было странно. Внешность старика настолько заурядна и незначительна, что с нею как-то не вяжутся слова — бригадир, бугор, начальник. Он мал ростом, худ и весь какой-то розовый до прозрачности. Розовое, чуждое загару, личико, такого же цвета и лысина, и окаймляющие ее редкие волосики. Даже крохотные глазки белесо-розовые, как у кролика. Казалось, каким родился он, — с нежной прозрачной кожицей, — таким и остался до старости, будто прожил жизнь без солнца, в погребе, как бледно-розовый картофельный росток.

— В моем организме не хватает пигмеев, — сказал как-то он.

— Пигментов, — поправил я, — красящих веществ. А пигмеи — это…

— Грамате-ей! — резко перебил Терентий. — Прямо Циолковский, Мечников, Миклухо-Маклай! А скажите, прохвессор, скока будет к двум прибавить два и разделить на два? — Он написал щепкой на земле.