Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

12_____

Поехал к Сомову; он выбирал рисунки Гойи для изданий «Шиповника»; хвалил, как выходит «Эме»; планы и надежды издать «Предосторожность» одновременно. Делал ему доклады о наших деяниях, планах, эскападах; он принимал довольно кисло, недоверчиво, как-то осуждающе. Был мил и разочарован. Званцева хочет опять меня рисовать. Возвращался пешком по Морской, Невскому, Пассажу; было или поздно, или неудачно, но того студента не было. Был чудный день. М<ожет> б<ыть>, с деньгами все было бы иначе. Дома была тетя, потом пришел Павлик, подурнев<ший>, постаревший, бледный. Я переписывал, пока он сидел. Вышел с ним пройтись, но торопился домой к чаю, раннему из-за тети. Играл «Ariane», переписыв<ал>; пришел Сережа от Лемана и от Гофманов. «Кружок молодых», кажется, кончит свое существование, т. к. профессора не утвердили устав. Кто он может быть? Я должен с ним познакомиться, хотя бы без всякой надежды. Это я верно знаю. М<ожет> б<ыть>, мне может помочь в этом Юсин, Павлик, кто знает? М<ожет> б<ыть>, это начало чего-нибудь важного? Укрепляюсь в мнении сделать из Евдокии une fadeur[235] XVIII века. Сегодня все на «Д<он> Жуане» Рафаловича, мне жалко, что я не там{643}. Где он бывает? что он любит? чем интересуется? Сегодня видел месяц слева.

13_____

Когда я вышел на Морскую, он был уже там, шел с желтым портфелем. Я прошел за ним до Пассажа и назад, до Конюшенной, в которую он свернул. Там стоял старый военный и девушка, с которыми он раскланялся, и остановился около Марсеру{644}, ожидая конца их разговора, я же прошел до «Медведя»; я вернулся, видя, что он пошел с барышней к Невскому, что издали заметить дозволял мне его высокий рост и белый воротничок. У его спутницы была хромающая походка и тик головой в правую сторону. Она одета по прошлогодней моде, в очень короткой юбке и скромно. У него две родинки на правой щеке и за левым ухом, у него отличная походка. Так они дошли до Бормана{645}, где купили шоколаду, я стоял на мосту, ожидая; когда же они зашли к Нечаеву, я ждал у Вотье{646}. Они повернули по Екатерининск<ому> каналу, я же пошел по другой стороне. Так они прошли опять на Конюшенную, где и вошли в дом. Кто там живет, он ли, она ли, — я не знаю. Я написал 4 стихотворения. Он видел, что я слежу за ним, м<ожет> б<ыть>, недоволен, но заметил мое лицо и то, что хожу за ним. Но может быть, нет никакой надежды. День был теплый и темный. После обеда оделся, чтобы идти или к Нувелю и Людмиле, или к Ивановым и Званцевой. Людмила сказала, что она едет в театр, а зовет завтра, будут гости, т. к. она скоро уезжает. У Ивановых все разлетается. Сабашникова в санаторию, Волошины в Крым, Диотима в Юрьев, кухарку увозят Волошины, а в квартиру напустят жильцов с одной Катей. Были милы, я читал, болтал о романе, Иванов думал, что я влюблен в Потемкина — вот идея! Пришел Городецкий с Евг<ением> Тарасовым, звал всех сейчас же на вечер для безработных, «Вертоград», кажется, расстраивается. Чулков устраивает какой-то альманах «Нева»{647}. Не верится в его начинание. Званцевой не было дома. Пошел к Ремизовым, мирно беседовали, читал свои вещи; Ал<ексей> Мих<айлович> потом «Страсти Христовы»{648}. «Домик» понравился. Сер<афима> Павл<овна> собирается в Париж, спрашивала, что привезти, я сказал галстух. Рассказывала, как она с Лидией Юдифовной интриговали Розанова фиктивн<ым> эротическим обществом, а он за них хватался, говорил на «ты», требовал, чтобы его сейчас же везли в женское отделение, доказывал, что он может быть активным членом, и, провожая их, опять хватался, покуда они не сказали, что идет его жена{649}. Дома Сережа еще не спал, побеседовав с ним, лег рано, думая о своих всяческих делах невесело.

14_____

Ходил в типографию под ярким весенним солнцем, обещали корректуры к субботе. Заехал к Нувель, не бывшему дома, он завтракал где-то в городе. На Морской встретил Юсина, прошелся с ним немного. Потом по Невскому; опять на Морской встретил студента с той же барышней. Я проводил их до Вознесенского и поехал к Баксту. У него были Черепнин и Фокин, толковавшие о балете, о театральных интригах. Было почему-то очень хорошо, я светился новой любовью и весной. Пили чай. У Чичериных были милы, обедали, читал «Домик», играли «Сервилию». Поздно приехал к Минской, там были уже Сомов, Бакст, Смирнов и Нувель. Сомов и Нувель были какие-то ошпаренные, сердитые, секретничали; Людмила и Изабелла были печальны, грустны. «Домик» не понравился, особенно Сомову, стихи больше. Я защищался, был enjoué[236], Бакст говорил, что я у него был очень молодым. Нувель озабочен историей с Эдинькой, который растратил 100 р. из кассы Гайдебурова и теперь трепещет; к Наумову, кажется, охладевает. Была чудная луна. От «Пеллеаса» Бакст отказался. Гржебин рад издать «Предосторожность». Чем-то я удручен. Из Москвы ничего нет.

15_____

Утром пришел Павлик. Брал ванну. Телефонировала Ел<ена> Ник<олаевна>, что Блех хочет попасть в «Круж<ок> мол<одых>», чтобы меня слышать. Предложил прийти к ней — вот неожиданное возобновление знакомства. Чудный день. Сижу дома. Писем нет. Денег тоже. В сумерках пошли к Тамамшевым, была дома одна мамаша, потом приехали из бани барышни и Евг<ения> Егор<овна>. Болтали, обедали. У «современников» было скучно, хотя Медем и отлично играл «Ариану». Нувель из «Café Centr<al>» видел моего студента, проходившего уже с господином. На Невском встретили Година с Андрусоном и Билибина. Вернулся рано и рано же лег спать, ни о чем особенно не думая. Удастся мне, выйдет ли?

16_____

Сидел целый день дома. Вечером зашли к Ремизовым, т. к. Бердяевы перенесли обед с воскресенья на субботу, сказать, что я не свободен{650}. Из «Руно» «2<-х> пастухов» мне вернули. У Ремизовых рассказывали, как вчера Пти <Балков?> чествовали ужином и были Ивановы, Бердяев, Венгеровы, разумеется, и т. п. Было уютно, но Ремизов все-таки страшный интриган. Зашел к Ивановым, он собир<ался> уходить, но звал меня раздеться. У Званцевой беседовал с 2-мя девами, скучновато, но мило; будет меня писать. Поднявшись наверх, нашел уже 2<-х> Герцык и Троцкого. Читали стихи, Л<идия> Дм<итриевна> «Красного паучка»{651}, Троцкий свой рассказ, стихи Бальмонта; меня одели в дурацкий восточный костюм, и было пренеудобно валяться на тюфяках. Диотима на прощанье при всех меня поцеловала. Был почти рассвет, когда мы возвращались, я проводил Троцкого; все более убеждаюсь, que c’est une tante crachée[237]. Он на днях уезжает в Париж. Был чудный вид у тихих спящих домов, уже при гасящихся фонарях, освещенных вместе и полной луной, и уже начинающейся зарей. Теплый ветер, пустота, вдали силуэт Смольного; манило долго ходить, мечтать, строить планы с кем-нибудь под руку, но я только дошел до дому, будучи один и довольно безнадежен.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});