Занавес опускается: Детективные романы (Форель и Фемида • Пение под покровом ночи • Занавес опускается) - Найо Марш

— У меня есть основания полагать, что…

— Да ладно тебе, мама. Это явно штучки Панталоши. Вспомни все, что она вытворяла.

— Тогда откуда у нее эта глупая игрушка. Я ничего подобного ей не дарила.

— Взяла у кого-то из детей, а может, купила. Я видел эти «изюминки» в одном магазине в деревне. Ты ведь тоже видела, Фен, да? Я тогда еще подумал, что им место на помойке.

— Я с Панталошей провела беседу, — упрямо сказала Полина, — и она дала мне честное благородное слово, что первый раз об этом слышит. А когда она говорит правду, Милли, я сразу чувствую. Матери ведь знать лучше.

— Но, мама, это же яснее ясного! — возразил Поль.

— Мне все равно, кто что говорит… — начала Полина, но ее речь была прервана появлением Седрика: как всегда очень ухоженный и элегантный, он сегодня держался более чем самоуверенно.

— Доброе утро, милейшая миссис Аллен. Доброе утро, мои сладкие, — сказал он. — Что, Поль, голубчик, все ломаешь голову, как, перефразируя народную мудрость, из синицы в небе сделать журавля в руках? А я вот придумал либретто двойной свадьбы — сплошной восторг! Правда, получается чуточку сложновато. В отсутствие дяди Клода Старцу придется взять на себя роль посаженого отца Фенеллы, а потом он перемахнет через проход и встанет рядом с собственной невестой. Я могу быть шафером сразу у двух женихов, а Поль будет одновременно женихом Фенеллы и посаженым отцом Сони. Настоящий балет! Томас будет изображать пажа, а Панталоша понесет букеты, что даст ей полную возможность швырять ими в кого угодно. Ты, мама, и все тетушки будете фрейлинами-подружками. Я уже придумал для вас восхитительно-устрашающие туалеты.

— Дерзкий шалун, — пожурила его Миллеман.

— Нет, но правда, — продолжал Седрик, ставя свою тарелку на стол, — я на самом деле считаю, что вы с Фенеллой повели себя по меньшей мере негибко.

— Не все же умеют менять свои подходы к цели так шустро, как ты, — сухо сказал Поль.

— Да, льщу себя надеждой, что мой низкий, коварный трюк удался на славу, — охотно согласился Седрик. — Соня разрешила мне заняться ее свадебным платьем, а Старец сказал, что я по крайней мере проявил родственные чувства. Что же касается Панталоши, дражайшая тетя Полина, то боюсь, она утратила свои позиции безвозвратно. У ребенка такое здоровое, крестьянское чувство юмора.

— Я только что сказала твоей матери, Седрик, и повторяю: у меня есть основания полагать, что в этом инциденте Панталоша неповинна.

— Мой бог! — воскликнул Седрик. — Как умилительно! Какая вера в свое дитя!

— Так же, как неповинна и в истории с дедушкиным зеркалом.

— У Панталоши есть и другие заступники. — Седрик с очередной обворожительной ужимкой кивнул на Агату.

Полина тотчас повернулась к ней, и Агата почувствовала себя зрителем, выходящим из зала на сцену.

— Да, — пробормотала она. — Когда Панталоша сказала, что ничего не писала на зеркале, мне показалось, она говорила правду.

— Слушайте! — с жаром вскричала Полина. — Слушайте все! Спасибо вам, миссис Аллен. Слава богу, хоть кто-то верит моей бедной малышке.

Вера Агаты в невиновность Панталоши была и так уже слегка подорвана, но Агата даже не подозревала, какое потрясение ждет ее впереди.

Из столовой она пошла в театр. Портрет стоял повернутый к стене, там же, где она его оставила вчера. Вытащив картину в проход, Агата оперла ее одним углом о пол, подняла, поставила на нижнюю перекладину мольберта и отошла назад, чтобы разглядеть получше.

Поверх полностью выписанного лица кто-то нарисовал черной краской громадные очки.

3

Секунд пять ее попеременно бросало то в жар, то в холод. Она потрогала холст. Лицо давно высохло и затвердело. Черные очки были еще сырые. С чувством облегчения — оно было таким сильным, что все в ней перевернулось, как от приступа тошноты, — Агата обмакнула тряпку в масло и осторожно стерла дерзкое добавление. Потом села и стиснула перед собой дрожащие руки. Ни пятен, ни размывов — голубоватые волнистые тени под глазами не испорчены; ни следа грязи на туманном розовом облачке, придававшем выпуклость лбу.

— Боже мой! — прошептала она. — Боже мой! Слава богу!

— Доброе утро, — войдя через боковую дверь, поздоровалась Панталоша. — Мне разрешили еще одну картину нарисовать. Дайте новую картонку и краски, только много. Вот посмотрите. Это коровы с самолетом, я их уже кончила. Правда, красиво?

Она опустила картонку на пол, прислонила ее к мольберту, потом, нахально копируя Агату, отступила на шаг, сложила руки за спиной и взглянула на свое произведение. Три ярко-красные коровы паслись на изумрудном лугу. Над ними по голубому небу — Панталоша нарисовала его одной лазурью — летел изумрудный самолет, из которого вываливалась черная бомба.

— Здорово, да? — Помолчав, Панталоша снисходительно перевела взгляд на работу Агаты. — Это тоже ничего, — сказала она. — Симпатично. Когда смотришь, даже приятно. Я считаю, картина хорошая.

— А некоторые считают, что, если пририсовать очки, будет лучше, — наблюдая за ней, сказала Агата.

— Дураки они и ничего не понимают. Короли очки не носят. А это король.

— Да, но кто-то все равно нарисовал ему очки.

— Пусть он попробует моим коровам очки нарисовать — я его убью!

— Как ты думаешь, кто мог это сделать?

— Не знаю, — равнодушно ответила Панталоша. — Может, Нуф-Нуф?

— Вряд ли.

— Тогда, наверно, тот же, кто Нуф-Нуфу зеркало разрисовал. Не знаю. Но точно не я. Ну так что, можно я возьму еще картонку и краски? Мисс Эйбл нравится, когда я рисую.

— Поднимись ко мне в комнату, там в шкафу много картонок, можешь взять себе одну поменьше.

— А я не знаю, где ваша комната.

Агата, как могла, объяснила.

— Ладно. Если заблужусь, буду орать, пока кто-нибудь не придет. — И Панталоша потопала к двери.

— Да, кстати, — остановила ее Агата. — Ты знаешь, что такое «изюминка»? Когда-нибудь видела?

— Детское печенье? Знаю, а что? — Панталоша оживилась.

— Нет, я говорю про такой резиновый мешочек… Если на него сядешь, раздается громкий звук.

— Какой звук?

— Неважно, — устало сказала Агата. — Бог с ним.

— Вы сумасшедшая, — коротко заявила Панталоша и ушла.

— Может быть, — пробормотала Агата. — Что кто-то сошел с ума, это факт.

4

Все то утро она работала только над фоном. После обеда сэр Генри позировал полтора часа с двумя перерывами. В течение всего сеанса он не сказал ни слова, хотя часто вздыхал. Агата писала руки, но сумела ухватить лишь их общий тон и форму, потому что сэр Генри то и дело нервно шевелил пальцами и вообще вел себя неспокойно. Перед самым концом сеанса вошла Миллеман, извинилась перед Агатой и что-то шепнула ему на ухо.

— Нет-нет, — сердито возразил он. — Обязательно завтра. Позвони еще раз и так и передай.

— Он говорит, завтра ему очень неудобно.

— Меня это не касается. Позвони снова.

— Хорошо, папочка. — Миллеман послушно кивнула.

Когда она ушла, Агата, видя, как он все больше нервничает, сказала, что на сегодня хватит и что Седрик предложил временно заменить его, пока она будет писать плащ. Сэр Генри с явным облегчением удалился. Недовольно ворча, Агата соскребла с холста руки и снова взялась писать задний план. Он представлял собой условный рисованный пейзаж. Подернутый изморозью лес — большое темное пятно, очерченное крупными мазками, — четко выделялся на мерцающем фоне холодного ночного неба. Монолитные валуны, обозначавшие колодец на втором плане, она изобразила перемежающимися густыми тенями. Агата работала большой кистью, и каждый широкий мазок, подытоживая ее мучительные раздумья, рождал на холсте конкретные формы. «Решение найдено верно, хотя Анкредам задний план, конечно, покажется странным и незаконченным, — подумала она. — Если кто из них и поймет, то разве что Седрик и Панталоша». Едва она пришла к этому заключению, как Седрик собственной персоной выпорхнул из-за кулис: без всякой меры и совершенно без необходимости загримированный, он прыгающей походкой прошелся по сцене, так и сяк демонстрируя на себе алый плащ.

— Вот и я! — закричал он. — О, эта мантия на моих хрупких плечах! О, этот символ высокой трагедии! До чего волнительно и упоительно! Итак, в какую встать позу?

Но Агате даже не понадобилось ему показывать. Крутанувшись на месте, он замер и ловко перекинул плащ через плечо — все, как требовалось. Наблюдая за ним, Агата в радостном предвкушении выдавила на палитру несколько маслянистых змеек яркой алой краски.

Седрик оказался прекрасным натурщиком. Рельефные складки плаща на нем точно окаменели. Агата работала, не проронив ни слова, и так часто задерживала дыхание, что у нее заложило нос.

— Милейшая миссис Аллен, — наконец робко подал голос Седрик. — У меня чуточку свело ногу.