Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

Опираясь на трость, пробирается неугомонный дед по дороге мимо поликлиники, в которой при Брежневе врачей было видимо-невидимо, а ныне осталось два-три специалиста.

Вот и берег Волги, поросший старыми огромными елками и величавыми соснами. На сверкающем снегу, сплошь усыпанном хвоей, сидит белка и с удовольствием лакомится талыми ягодами брусники. Как старой знакомой кивает ей Владимир Васильевич. Белки непугливы. Иные спускаются с сосен, распушив хвост, и прямо с протянутой ладони берут угощение. Особенно любят орешки и сушеные грибы.

Торопов всматривается в заледеневшие берега Волги, улыбается, вспоминая свое детство, юность. В этих местах по обе стороны реки располагались пионерские лагеря. Бывало, многие михайловцы, уходя в отпуск летом, устраивались поработать в них, не помышляя о поездках на юг, к морю. Ныне остался от того великолепия только лагерь «Молодая гвардия», да и то лишь кусочек. Бывшие летние домики, веранды с качелями безжалостно брошены на поживу холодным ветрам и хлестким дождям. Чуть дальше в сторону – санаторий «Красный холм». С ним связана легенда о бункере Сталина, построенном в годы войны на случай отступления из Москвы. Впрочем, вполне может быть, что и не легенда. На берегу действительно виден обвалившийся вход, заделанный кирпичами. Местные умельцы пытались разобрать кирпич на свои нужды, но кладка сделана на века. Так ни с чем и отступились.

У каждого местечка своя история, свои предания, бережно хранимые, передаваемые из поколения в поколение. Все михайловцы знают про купцов Пастуховых, благодаря которым у санатория имеется чудесный дом, а у поселка – дача. Правда, на дачу совсем не похожа, в ней даже подвал с толстенными стенами приспособлен под магазин.

Бредет добрый гений поселка Владимир Васильевич Торопов, часто останавливается, кланяется знакомым и незнакомым, улыбается. Дойдя до центра, который в течение дня ни один михайловец не минует, он садится на знакомую скамейку под надежной крышей старинной остановки и крошит хлеб бойким синичкам, слетающимся отовсюду на его угощение. И завидев озабоченного какой-либо проблемой местного жителя, тычет здоровой рукой в сторону копошащихся на снегу синичек, приглашая посмеяться и порадоваться на веселых пичужек, как бы говоря, чего уж там, жизнь ведь, все равно хороша…

Русские «свиньи»

«Во всем облике громадной машины было то вызывающе чрезмерное хамство, с помощью которого ничтожный мещанин обретает мнимое превосходство. Ради этого он воздвигает роскошный особняк среди нищих хибарок и ведет увешанную драгоценностями дуру жену сквозь толпу бедно одетых тружеников»

Иван Ефремов, «Лезвие бритвы»

Начнем с того, что я все свое детство провела в глубоком отвращении к русским вообще. Выражение: русские «свиньи» никогда не покидало моего сознания. Я ненавидела всех, кто окружал меня. И только в семье своей я находила какое-то утешение. Родители мои были актерами, а отец еще занимался художественным промыслом. Дома, в строгом порядке в шкафах расставлены были книги, которые регулярно прочитывались вслух всем семейством. В серванте блестела золотом и вязью красивая посуда, темно-синие сервизы и хрустальные, полные загадочного света, бокалы. Все это великолепие доставалось только для гостей. По стенам развешанные аккуратно блистали яркими красками великолепные картины, частью нарисованные моим отцом, частью приобретенные им у знакомых художников. Я помню даже картину знаменитого Шишкина, каким-то чудом оказавшуюся в коллекции у моего отца. По вечерам то я, то сестра моя играли на концертном фортепьяно «Красный Октябрь» и звуки упоительных вальсов неслись далеко-далеко за пределы нашей квартиры. По временам раздавались звуки кларнета, новый для себя инструмент осваивал с великим тщанием мой отец.

Но моя ненависть к русским сводила меня с ума, ее происхождение являлось для меня загадкой. Отец мой родился в Архангельске в русской семье, мать у него, правда, была гулящей, родила от пяти разных мужиков детей, папа мой родился последним. О своем отце он ничего не знал, но спустя много-много лет, уже после его смерти я узнала, наконец, о своем дедушке. Дед мой руководил крупным театром, сам ставил спектакли, сам играл в них и умер, когда мне едва-едва стукнуло десять лет. Родом из Тобольска, чистокровный сибиряк он не мог внушить мне такой глубокой ненависти к русским, среди которых я жила.

Мать моя родилась в Германии, в охваченном пламенем войны Берлине. Отец ее и мой дед, барон Курт фон Пульман до самой смерти служил в Аненербе, до сих пор материалы по нему совершенно и, несомненно, засекречены. Его наблюдательность и жесткую хватку я переняла, мало того его незаконченная программа по выживанию в условиях враждебно-настроенной страны, а именно России, я продолжаю, не в состоянии сбросить с себя эту установку, хотя и пытаюсь постоянно. Его жена и моя бабушка, Марта Беруа, родом из королевского рода испанской королевы Изабеллы и прямой потомок Борджиа, появилась на свет в Кракове, в Польше, потому что ее мама и моя прабабушка испанка Иоганна вышла замуж за польского врача Людовика. Сама Марта любила музыку, выучилась у своей матери, преподавательнице музыки, играть на фортепьяно и играла в совершенстве, но поступила работать в театр варьете и танцевала там, пока ее не заметил мой дед. Оба они могли ненавидеть Россию и немцы, и поляки испытывали тогда невероятную ненависть к советским людям, а стало быть, к русским…

Никто в моей семье не знал о сжигающей меня наследственной ненависти. Я управляла своими эмоциями, хотя для меня, маленького человечка, это было весьма сложно. Особенно сложно стало, когда отец мой заболел алкоголизмом, а мать оккультной болезнью. Они развелись, он уехал в Архангельск, а она ведомая болезнью решила, что все вещи и стены вокруг заколдованы некими злодеями и старательно разрушила всю квартиру: выбила косяки, выбросила и утопила то, что можно было разломать, разрубить топором, вывезти на багажной тележке. Таким образом, скоро я очутилась в квартире с ободранными до бетона стенами, с поломанной тахтой, с двумя табуретками и одним уцелевшим столом. Сестра моя успела сбежать и выскочила замуж, как говорится, на рассвете безумия матери, а мне досталось по полной. Поэтому, я очень обрадовалась, когда меня поманил к себе первый же встречный.

Им оказался не, кто иной, как всем известный в Ярославле журналюга Валерка Терпелов. Он жил в общаге по улице Курчатова дом 14 в комнате 25. Рядом, в своих комнатах, люди устраивались вполне уютно и, попадая, по временам, в гости к соседям по общежитию, я с тоской оглядывала благоустроенные их жилища с прекрасными обоями и мягкими диванами.

В комнате моего избранника постепенно, как-то незаметно для меня сделавшегося моим мужем, уюта не было. Мне опять повезло наткнуться на ненавистную мне русскую «свинью» и …законченного шизофреника. Комната эта представляла собой одновременно и переднюю, и гостиную, и кабинет, и кухню, и спальню. Она являлась основным местом обиталища Валерки; сюда притаскивались с никчемными своими душонками дружки его; здесь прочитывались некие воззвания и листовки, к слову сказать, продажный ум Валерки служил сразу всем господам. И потому в комнате у включенного с самого утра компьютера нередко сталкивались представители двух противоборствующих политических партий, чем нисколько не смущали Валерку, он жаждал дешевой славы добытой в никем не оплачиваемой работе. В комнате с единственным окном на улицу, пол был стерт многочисленными посетителями едва ли не до дыр; стены, покрашенные еще при строительстве дома в желтые цветочки, вероятно крашенные еще в пятидесятые годы, такими и оставались спустя уже лет сорок, только прибавлялись мушиные да клопиные следы; потолок весь посеревший, грязный, с оборванным крюком, на который, в обыкновении, нормальные люди подвешивают люстры, вызывал смутное чувство обиды и презрения. На все мои просьбы сделать ремонт, Валерка неистово врал, что у него есть знаменитые строители, которые вот-вот должны были придти клеить да красить, но так, естественно, и не приходили. Кое-как общее негативное впечатление от этой комнаты скрашивали книжные полки, распиленные хитрым Валеркой из общежитских коек, комендантша общаги потом с ног сбилась их разыскивать. Полки украшали книги крестьянских писателей, особенно любимых Валеркой. Далее, за полками, почти в самом углу висели механические часы за стеклом и ритмично отстукивали время. Но на этом внешнее благополучие обстановки комнаты заканчивалось. Спали мы на узкой койке, узники концлагерей, мне кажется, отдыхали гораздо лучше меня на своих дощатых нарах. Во всяком случае, по ним точно не бегали полчища тараканов, как бегали по мне. Я покупала тонны всякой отравы, но противные насекомые были непобедимы. Мало того, появились мыши, и мой муженек ловко ловил их в стеклянные банки, а потом выбрасывал несчастных грызунов за окно. Мое терпение стало раздуваться как воздушный шар, грозя лопнуть, когда русская «свинья», мой муженек, стал притаскивать «мебель» с помойки. Две тумбочки перенаселенные тараканами и клопами он сам тщательно вымыл в ванной, после чего вся эта насекомая нечисть выползла из водяного стока и расползлась по всему обширнейшему коридору общаги, по туалетам, по ванной и по кухонному пространству. И, когда на головы соседей дождем посыпались тараканы, люди на повышенных тонах сообщили мне, что все это «великолепие» из-за нас, мужу моему они побоялись что-либо высказывать, он обладал, мягко говоря, не совсем сдержанным характером. Я еще терпела… Но когда я увидела опять мебель с помойки: одну не стойкую тумбочку, один расшатанный стул с обгрызенной спинкой и обезноженный стол, моему долготерпению пришел конец. Благо бы все это чинилось да красилось, но каким оно было «приобретено», таким и оставалось, мужа моего хватало только на то, чтобы вымыть «новую» мебель в ванной. В тумбочке, например, обнаружилась удивительная находка, гнездо крысы… Вслух, я выразила пожелание, чтобы в следующий раз он принес бы в какой-нибудь очередной «мебели» и саму крысу. Ситуация зашла в тупик и сделалась невыносимой.