Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

его суровых и горьких картинах. Благодаря Баху и отказу от реплик персонажей в сцене возникает тот вакуум, то свободное пространство, которое открывает зрителю возможность заполнить прежнюю духовную пустоту, ощутить дыхание идеала. Пусть у Бергмана это знак того, чего быть не может. Но если зритель получает хоть какую-то опору для надежды, то перед ним открывается возможность катарсиса, духовного очищения, того нравственного освобождения, которое призвано пробудить искусство».

Как недвусмысленно и категорично сформулировано Тарковским, но Бергман – северный аскет и слишком протестант, чтобы предаваться сколько-нибудь утешительным иллюзиям. В то время, как катарсис и непременное духовное очищение становятся сверхзадачей всякого приемлемого для Тарковского искусства. А Бергман в «Седьмой печати» будто бы всерьез оставляет на земле только невинное «святое семейство» милых, чистых, наивных, не искушенных рефлексиями бродячих комедиантов, лишь слегка ощутивших холод ангела смерти. Но для Бергмана это только лишь утешительный сказочный конец баллады, как жанра, в который нельзя поверить всерьез, тот простодушный идеал, который утерян человеком навек с изгнанием из рая. Как сказано в Покаянном каноне, бергмановский человек и впрямь гораздо чаще «якоже свиния лежит в калу»…

А потому в той же «Седьмой печати» на фоне не слишком приветливого пространства, соединяющего за горизонтом океан с низким северным небом, на побережье, усеянном из вечности сохранившимися камнями, вернувшийся из далеких странствий рыцарь Блок сталкивается лицом к лицу прежде всего с той самой Смертью, которая услужливо заверяет его, что «давно ходит за ним». «Давно» – это равносильно Всегда. И это не страшилка, а Страх – всего лишь обыденная, но неохватная в полной мере для человеческого сознания реальность. Поэтому Блок не может примириться с таинственным молчанием Бога, оставаясь существовать, как «свиния в калу»… Ибо мы «не можем сами преодолеть страха и думаем о Боге… Он должен подать нам руку»… Иначе все слишком бессмысленно.

Но в какой же все-таки мере обращение к Небесам средневекового рыцаря Блока соответствует взаимоотношениям с Господом самого автора фильма Ингмара Бергмана, так или иначе, сына протестантского священника? В этой связи чаще всего вспоминают о том, что «блудный сын» нередко богохульствовал, отрекаясь от своих протестантских корней, но не уставал в то же время в соответствии с протестантской же идеей задавать Богу свои вопросы напрямую и безо всяких посредников. Шведскому журналисту, которому финал «Земляничной поляны» виделся в «теологическом свете», Бергман признавался: «Я никогда не стремился к католичеству. Я вообще не связан никакими религиозными догмами и обычаями. Фильм мой, однако, базируется на подспудной религиозной основе, которая, конечно, существенна для меня. Но ни в коей мере не определяет мой подход к общим психологическим проблемам… Католики на несколько лет внесли меня в черный список… Назойливость их интерпретаций моих картин, признаться, довольно утомительна». Журналист уточняет: «То есть вы никогда не чувствовали склонности сменить концессию?» – «Нет, я никогда не чувствовал никакой личной привязанности к католицизму. Хотя думаю, что там кроются свои привлекательные стороны. В то время как протестантизм – это просто жалкий сумбур»…

Я не думаю, что Тарковский ощущал специальную привязанность к русскому православию. Во всяком случае, я не вижу в его фильмах, как не знала и в его жизни, специального тому подтверждения. Но человек, представленный в фильмах Тарковского, чувствует себя естественной и органичной частью этого природно-прекрасного мира, изувеченного лишь цивилизацией. Ответственным перед поколениями за поддержание его гармонической целостности. Хотя «возлюби ближнего своего» становится в этом контексте высшей ценностью человеческих отношений…

Работая над «Сталкером», Тарковский стремился довести до высшей кондиции мысль о том, что только бескорыстная любовь, на которую, по Тарковскому, способна лишь женщина, есть то бесспорное и главное реальное чудо, которое противостоит любому сухому теоретизированию о безнадежности мира и фатальной отчужденности людей. Но формулировка Тарковского, к счастью, как правило, гораздо уже того, чем одаривает нас его экран. То есть так или иначе, но изначально мир Тарковского остается более гуманным и гармоничным, нежели мир Бергмана. Его положительный заряд может быть поддержан усилием личности и осознанной людьми взаимоответственностью.

Мир Бергмана жестче и безнадежнее, это скорее не сон прекрасный, но театр, в котором каждый определяет себе сам или ему определяется кем-то соответствующая роль, чаще всего нежеланная и трудно обживаемая. Недаром он определил эту жизнь как «хихикающий шедевр», над которым он склонен поиздеваться и поерничать вволю. Но кажется еще большая прелесть для него провинциальный театр, а еще лучше балаган с масками, клоунами и цирковыми акробатами, немудрящий и бескорыстный, как в «Лице» или «Вечере шутов».

Но любая видимость у Бергмана обманчива, скрывая неистребимую мистическую боль. Так что если сорвать маски с лицедеев, разыгрывающих жизненные коллизии в разных жанрах, то откроется подлинное лицо, всегда истерзанное одинокой борьбой с жизнью, такое же беспомощное, как маленькое тельце улитки, которой сломали панцирь. Но обращено ли это лицо с немым вопросом к «пустым небесам» или все-таки скорее к Богу о причинах невыносимого страдания и отсутствия Благодати? О чем спрашивать пустоту? Хотя сомнения не покидают как самого Бергмана, так и его героев. Но нельзя сомневаться в том, чего априори уже не существует. Уж скорее, чем ниже падают герои Бергмана, тем более жаждут, подобно нашему Митеньке Карамазову, лобызать белоснежные ризы Господни.

Потому что, не любимый Бергманом сладкий, полнящийся терпкими запахами мир театральных кулис господствует, в конце концов, на его экране, а подлинный мир, оставленный человечеству после изгнания из рая, может быть, слишком кровоточащий для него человеческим бессилием и страданием? Нравственные силы его героев чаще всего иссякли в безнадежных ожиданиях ответа на Главный вопрос о Смысле всего, который требуется от Бога уже сейчас, здесь, на Земле, до неминуемой смерти. Поэтому рыцарь Блок не устает задаваться вопросом: «Почему Бог прячется? Мне нужно, чтобы Бог подал мне руку!.. Мы не можем сами преодолеть страха и потому думаем о Боге… Хотя мир так ужасно устроен, что мысль о присутствии Бога поражает»…

Ну, прямо-таки опять по нашему Достоевскому: «Бог есть боль страха смерти»… Без Бога человек обречен только на самого себя. Самое страшное наказание, которое грозит Исаку Боргу, называется одиночеством. Вот в чем дело! И рыцарь Блок вынужден признаться, что его «единственный скучный спутник – он сам». И от этого самого тягостного ига самого себя поможет освободиться только смерть, единственная пугающая и реальная избавительница. И только на этой последней грани надежда кроется, конечно, не в бродячих невинных шутах, а в озарении последней спутницы оруженосца Блока, истово возгласившей в момент смерти судьбоносно величественное, Господнее: «Совершилось!»

Так что все-таки два крупных художника, постоянно присматриваясь друг к другу, оказывались чаще антагонистами. И