Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

если можно говорить о том, что Тарковскому не хватало психологической глубины Бергмана или, можно сказать, он не решался нырять слишком глубоко на дно человеческой души, оставаясь и в жизни подчас обидчивым и беспомощным ребенком, то Бергману никогда не дано было одухотворить наш вещественный мир так, как это самым естественным образом делал Тарковский, давая почувствовать его теплое и живое, по-особому тревожащее непосредственное дыхание.

Впрочем, можно сформулировать иначе и более определенно: Тарковскому не нужен был психологизм Бергмана точно так же, как Бергман не нуждался в почти мистической одухотворенности окружающего мира Тарковского. Такой мир уже не наказание, а создание Господне, уповающее на тебя с надеждой. В некоторых лучших сценах Тарковского, как сон Сталкера, например, присутствие Бога ощутимо почти буквально. А у Бергмана Божественное запрятано нестерпимо глубоко. Потому, как справедливо замечает Тарковский, так значительно его редко ощущаемое присутствие. Как это происходит, например, снова в «Шепотах и крике», но уже в сцене «пиеты», когда служанка, белотелая, округлая, как сама земля, буквально согревает своим теплом измученную и истощенную болезнью Агнес.

Тем не менее, размышляя далее, есть ли у нас основания полагать, что более гуманный в своей окончательной концепции человека Тарковский ближе к христианскому Богу? Я в этом не уверена. Тарковский серьезен всегда в своем мистическом ощущении жизни – это правда. Бергман склонен поерничать, поиздеваться над предложенной нам сценой нашей жизни, не щадя нас, дурных комедиантов в дурном театре. Как характеризовал Скандинавию Бальмонт: «Там кричит альбатрос, длиннокрылая птица, из далекой, из вольной, из мертвой страны». Из страны, где жизнь течет внешне слишком размеренно и безсобытийно… Так что, может быть, только театр способен отчасти ее расцвечивать…

Так что, приходится вновь задуматься о том, что оба художника принадлежат все-таки разным национальным культурам, разному художественному и социальному контексту, начиная с личностного самоощущения и ощущения самого статуса Художника в России и Скандинавии.

И то, и другое очень разнится. Хотя, конечно, больно может быть одинаково всем, и Бергман тоже пережил свою глубокую обиду, когда на глазах у изумленных актеров на него, как на простого смертного и будто бы уличенного преступника, во время репетиции взяли да надели наручники и повезли в полицейский участок выяснять его налоговые дела.

В определенном смысле и глубоком подсознании шведы равны между собой. В Швеции всегда нелицеприятно критиковали своих самых амбициозных сынов – не только Бергмана, но и Стриндберга, как в Норвегии на свой лад мучили Ибсена при молчаливом согласии большинства. Традиционно шведские сограждане не любят, когда кто-то слишком высовывается! И это есть подлинная демократическая идея, может быть, с нашей точки зрения, слишком прямым и непосредственным образом воплощенная в культурную жизнь. А читающая и мыслящая Россия пестует, создает и превозносит подвижничество художника, его готовность пострадать во имя общей правды и справедливости, но чаще всего слишком поздно, после его смерти. Но художник надеется и верит в причитающееся ему «народное признание», которое его однажды все равно настигнет его в полной мере.

Бергман воспринимает свой художественный труд, как тяжелый крест, который он взвалил на себя по доброй воле и тащит его тоже по собственному желанию без особой надежды на вознаграждение. Это его выбор и его собственная ответственность. Здесь в самоощущении нет места избранничеству. В голову не приходит претендовать на собственную исключительную особость, приподнимающую над другими. А вот у Тарковского мессианская идея укрепляется все сильнее и родилась не на пустом месте. Бергман пишет в своих мемуарах столько нелестного о себе, подчас физиологически подробного и иронически неприязненного, ориентируясь только на правду и вне расчета кому бы то ни было специально понравиться. Тарковский никогда не был готов к душевному стриптизу, даже не задумывался о такой возможности. Не интимное, но только Всеобщее становилось координатами его размышлений.

Бергмана можно назвать художником, можно фигляром, но не избранником же Божественным, не Мессией. Его искусство требовало денег, за которые он всегда боролся, приходилось жить и в безденежье, и в бедности. Всего лишь тяжелая проза жизни, не позволяющая расслабиться. Но ведь все это в соответствии с собственным выбором, личной жаждой реализации собственного дарования, предопределившими его личную судьбу. Этот выбор должен был естественно для Бергмана оплачиваться великим трудом, который был вложен в десятки фильмов и десятки спектаклей. Времени на отдых не было…

Чрезмерно затягивавшийся «отдых» Тарковского предопределялся культурной политикой его государства. Но эта же советская культурная политика с самого начала воспитывала его в сознании, за «нужное» искусство, «понятное народу», непременно воздается не только славой, но и денежным эквивалентом. А Тарковский ощущал себя крупным русским художником, творившим именно для своего народа и полагавшим в соответствии со своим гражданским опытом, что художник должен оплачиваться в соответствии со своими заслугами, получая «по труду», добавим – великому! Но рангом своим он, по непонятным для него причинам, не выходил для держателей государственных денег на уровень Бондарчука или Герасимова. Это его оскорбляло. И не соответствовали выделяемые ему деньги ощущаемой им собственной значительности, когда даже младшему, только начинавшему свой режиссерский путь Михалкову пленку давали получше…

Идея мессианства в силу известной русской традиции с годами становилась у него все более настойчивой, вступая при этом в некоторое противоречие с самосознанием христианина. Не случайны, в конце концов, сомнения Льва Николаевича Толстого, не дьявол ли совращает вообще к занятиям искусством? Ведь, в сущности, само намерение быть непременно художником (а по Тарковскому, «демиургом реальности») свойственно все-таки людям честолюбивым, стремящимся увековечить память о себе на этой земле. Это, в конце концов, называется искушением и, если ты назвался христианином, то как можно не отягощаться сомнениями разного рода, окрашенными размышлениями, прежде всего о собственной греховной сущности и чрезмерности гордыни – не памятника же, в конце концов, прижизненного ожидать верующему человеку на своем коротком пути к Вечному Бытию?!

Но к чему я, собственно, говорю здесь о наших общих простых человеческих слабостях, мешающих противостоять таким естественно притягательным соблазнам? Уж не в назидание, конечно, а лишь раздумывая вполне мировоззренчески о христианских намерениях в кинематографе Бергмана и Тарковского. Не более того! И здесь нужно заметить, что по мере того, как у Тарковского все более отчетливо формировалась идея непременно назидательного творчества, ответственно поддерживающего в человеке Надежду, то пессимизм в искусстве воспринимался им все более критично. Он любил пошутить, что «пессимизм себе может позволить только глубокий оптимист». Как это ни парадоксально, но официальная советская критика, формулируя принципы социалистического реализма и уличая художников в искажении этих принципов, полагала именно что-то сходное: «Критиковать-то легко, а вот покажи, где выход искать!» Вот какими неожиданными совпадениями одаривают