Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

предаваться слабости, идти на поводу у своих чувств.

Он жёстко, бледнея лицом и чеканя каждое слово, ответил:

– Ты вела себя в Угрии как не подобает королеве. Коломан отверг тебя.

– Это был оговор! Тяжкий, несправедливый! Как ты можешь думать?! – всплеснув руками, вскричала в негодовании Евфимия.

– Евфимия, сестра… – несколько смягчившись, начал Мстислав, но она, топнув ногой, перебила:

– Сестра София – тако зови! Нет больше Евфимии, умерла она от стыда и позора!

– Никто не упрекает тебя в супружеской неверности, в измене! Но ты позволила распустить слухи, ты не пресекла их!

– Я не о себе – о сыне пришла с тобой говорить! – Евфимия свела брови и бросила на брата грозный полный презрения взгляд.

Сейчас она была так похожа на отца в решительные роковые минуты!

И Мстислав ощутил внезапно в это мгновение свою малость, никчёмность, ущербность, заметил, что сестра выше его ростом и что он, говоря, смотрит на неё снизу вверх.

«Нискиня, воистину Нискиня и есть», – подумал он, криво усмехнувшись.

– Ишпаны посадили крулём Стефана! – отрезал он. – Чего теперь толковать?!

– Стефан – незаконный круль! – воскликнула Евфимия. – Он – глупое ничтожество на угорском столе!

– И что же теперь – идти мне на него ратью?! Ради чего?! Ввергнуть Русь в войны?! Пролить потоки крови?! – рассердился Мстислав. – Ты разумеешь, что створится тогда?!

– Но Стефан и без того замышляет идти на Русь войною.

– Не пойдёт он. Не такой уж дурак. Устрашится.

– Зря я пришла к тебе. Ты не вступишься за честь сестры. Ты как отец. Вовсе зреть меня не хощет. – Голос княжны дрогнул, на глазах её заблестели слёзы.

– Честь?! – Мстислава вдруг охватил гнев. – При чём тут честь твоя, коли речь зашла о твоём сыне?! Ужель не разумеешь, что не примут его ишпаны?! Сейчас не примут. Борис дорог мне и отцу нашему такожде дорог! Будем мы его беречь, будем склонять потихоньку угров на его сторону. Будем выискивать недовольных нынешним крулём. А в пещь огненную его бросать – глупо се! С ним тогда что угодно содеять могут!

Евфимия отшатнулась от брата, закрыла лицо руками и горько, навзрыд расплакалась, бросившись на скамью в углу палаты.

Отринув гнев, Мстислав стал её утешать, призывал к смирению, терпению, она отталкивала его, вырывалась, кричала сквозь слёзы с яростным исступлением:

– Оставь! Уйди! Уйди отсюда!

Князь отступил, сжал до боли уста, отвернулся и с тяжким вздохом, махнув рукой, выбежал вон из палаты.

Глава 91

Посреди юрты горел очаг. На вертеле жарилась, шипя, большая баранья туша. Старый Азгулуй усталыми водянистыми глазами следил за неровно вспыхивающими языками пламени. Привычный запах тлеющего кизяка успокаивал хана, он, кутаясь в долгий азям, медленно покачивался на мягких кошмах в такт старой полузабытой мелодии.

Тишина и безлюдье царили в стане, за стеной юрты мела неистовая вьюга, где-то неподалёку с пронзительным воем рыскали голодные степные волки.

Горестно вздыхал Азгулуй, бессильно поникнув седой головой.

Прошлой зимой опять этот проклятый Мономах наслал на половецкие вежи своих сыновей. Как стрелы калёные налетели отряды русских дружин на Шарукань, Сугров, Балин[204]. Захватывали становища, гнали пленных, уводили скот. И всё дальше от пределов Руси откочёвывали некогда бесстрашные ханы, одно имя Мономаха внушало им ужас. Давно оставлен половцами Донец, уже и междуречье Донца и Дона обезлюдело, только редкие разъезды можно было теперь встретить на вольных степных просторах. Что делается на земле?! А что будет дальше?! Рушился вокруг Азгулуя привычный, родной с детских лет мир.

Когда-то он, теснимый половцами, пришёл на службу к киевскому князю, поселился со своими ордами на пограничной Роси, сторожил южные рубежи Киева, рубился с половецкими полчищами, порой предавал, метался, сам ходил в буйные набеги, с половцами и без них.

Но вот настало иное время. С Русью он порвал после того неудачливого дела с красавицей Марией, испугался тогда свершённого злодейства, подумал, скажут: хан Азгулуй на дорогах, как разбойник, грабит людей, убивает княжьих дружинников. Во всём виноват боярин Туряк! Будь проклят тот день, когда явился он в Торческ в ханский стан!

После были походы Мономаха и его сыновей; дерзкие и стремительные, как удары копий, налёты русской конницы на половецкие кочевья; была смерть тяжело раненного Шарукана. Старый хан умер на руках Азгулуя, и он тогда, склонившись над телом своего последнего защитника и покровителя, пролил мутную слезу…

В юрту, отбросив войлочную занавесь, ворвался осыпанный снегом половецкий воин в юшмане[205] и мохнатой шапке. За ним следом вошли ещё несколько половцев, все в кольчугах и с саблями на поясах.

– Нас послал хан Татар. Он стоит с ордой у Балина. Ждёт тебя в своём шатре. Спеши, хан, – прохрипел воин в юшмане. Даже не поклонившись Азгулую, он круто повернулся и скорым шагом покинул юрту. Его спутники вышли следом. Азгулуй, устало вздохнув, привстал и дрожащей рукой опёрся на тяжёлую сучковатую палку.

Хан с трудом взобрался на подведённого верным рабом-касогом гнедого коня, взмахнул нагайкой и помчался, вздымая снег, по бескрайней равнине. И боль в спине, и усталость как рукой сняло. Будто вернулась вместе с лихой бешеной скачкой молодость, загорелись живинкой глаза, он сухо рассмеялся, вспоминая былые свои удачи и победы…

…Татар говорил резко, отрывисто, то и дело вскакивая с расстеленных в шатре подушек. Рядом с ним сидел странный человек с бритым досиня подбородком, в долгой чёрной сутане и капюшоне. На груди его поблёскивал большой серебряный крест на тяжёлой цепи.

– Надо уходить с Дона, – убеждал Татар Азгулуя. – Слышал, что говорят сакмагоны? Сын Мономаха Мстислав в Белгороде. Он – злейший враг кипчаков. Это его люди на Хороле зарубили Таза и увели в плен Сугру. Он не оставит нас в покое. Умрёт старый Мономах, сядет в Киеве, пошлёт на нас братьев и воевод, будет истреблять наши колена. Не будет кипчакам от него мира. Хан Атрак, сын Шарукана, увёл сорок тысяч воинов за Аланские ворота[206], в Гурджистан[207], к царю Давиду. Нас осталось мало. Один Сарчак, он глуп и ничтожен. Ловит рыбу в Итиле![208] Мерзкий шакал! Ему коров доить, он – как баба!

– Я стар, куда мне идти? – грустно усмехнулся Азгулуй. – К Атраку я не пошёл, зачем я ему, слабый и дряхлый?

– Угры зовут меня, – прервал его нетерпеливый Татар. Подойдя вплотную к Азгулую, он оскалил зубы и прохрипел:

– Я расставлю наши вежи на Дунае, на Днестре, на Тисе. Пойду в набеги – на урусов, на болгар, на влахов, на ромеев. Пойдём со мной, хан. У тебя много людей. Новый