Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа - Наталья Литтера

что-то важное и благодарное, но не могла найти слов, и уйти не могла. Находясь так близко, заметила вдруг мелкие морщинки и припухлость под глазами и поняла, что он тоже не спал.

– Прости меня, пожалуйста. Прости меня…

– Ты ушла.

– Да, – она неожиданно сделала шаг навстречу и взяла его ладонь, а он неожиданно сжал ее пальцы, крепко, и она прикрыла на мгновение глаза. – Ты хороший, ты – лучший, я это точно знаю. Наверное, таких, как ты, больше нет на свете, но я не могу. Я пробовала уже, летом. Я просто хочу, чтобы ты знал, что дорог мне. И эти два года – я их не перечеркиваю, они со мной. Я виновата перед тобой, очень виновата. Прости. И прощай.

Дуня отступила на шаг, задерживая свою руку в его ладони. Разомкнуть пальцы означало конец – настоящий и бесповоротный. И оба медлили. Медлили, зная, что это неминуемо. Где-то краем зрения Дуняша видела изумленное лицо Сонечки, наблюдавшей за происходящим через стекло, и это казалось досадной помехой.

– Не страдай, я того не стою.

– Не всем достаются инопланетянки, знаешь ли, а это стресс.

– Илюш…

– Тс-с-с… иди. На деловые встречи нельзя опаздывать.

– Даже инопланетянкам? – она слабо улыбнулась.

– Тем более инопланетянкам. Ведь им очень нужны земные заказы.

Пальцы разомкнулись. Она еще сделала несколько шагов назад, не поворачиваясь, пока Илью не скрыла вышедшая из здания громкая толпа. И лишь тогда Дуня развернулась и направилась к дверям.

С каждым шагом она чувствовала, что удаляется от него. Дуняша остро чувствовала запах осени, шум вокруг и как ветер выбивает из узла прядь ее волос. У кого-то проходящего мимо заиграл телефон, и это была мелодия из «Шербурских зонтиков», и Дуня подумала, что если сейчас снять ее крупным планом – с этими выбившимися волосами, и мелодией, и оставшимся позади мужчиной, то получится настоящее французское кино. Главное, идти, не останавливаться, не опускать голову и не оборачиваться. Но, дойдя до дверей, она все же не выдержала – оглянулась, ожидая увидеть опустевшую площадку и другую машину на месте мерседеса. Но Илья стоял там же, только в стороне от общего потока, и курил, глубоко затягиваясь и смотря на небо.

* * *

Здесь совсем другая осень. Совершенно золотая. Наверное, потому, что она в городе, который является частью Золотого кольца России. А может, потому, что здесь совсем иной ритм. Позволяющий во всех красках разглядеть то богатство, которое достала из своих сундуков Госпожа Осень.

Путь от гостиницы, где жил Иван, до Дома творчества, в котором обосновался фотокружок, проходил через парк. И раз за разом Ваня отмечал переливы оттенков листвы берез, кленов и яблонь и красное крошево рябин. Каждый день что-то менялось в этой картине. Удивительно.

Владимир открыл для Тобольцева вообще много удивительного. Он учил. Его учили.

Иван не ломал себе голову над тем, как и что будет говорить своим, так сказать, ученикам. Решил, что разберется на месте.

Импровизация – лучший метод. С некоторыми допущениями так оно и вышло.

Дети как дети. Подростки, двенадцать-четырнадцать лет в основном. На диво увлеченные. Хотя нет, не диво. Их наставник был настоящим фанатиком своего дела и ребят заразил. Собственно, поначалу Иван не мог сообразить, чему может их научить. Базовые вещи они умели делать, а лезть в дебри… Так в какие именно дебри? А потом, раз за разом, за его рассказами обо всем подряд – об Африке, о Вьетнаме, о спортивных и других мероприятиях, на которых Ивану приходилось работать, за неизменными каждодневными чаепитиями и просмотром работ… В общем, дней через пять началась работа. Работа, которая Тобольцеву ужасно нравилась. Так нравилась, что даже с «Иваном Иванычем» смирился. С легкой руки Миши, похоже, это обращение прилипло к нему окончательно.

Он быстро привык к тому, что постоянно не один. К бесконечным «Иван Иваныч, а посмотрите!». К тому, что чуть ли не каждый вечер его провожали до гостиницы. К бесконечным расспросам и рассказам. К звонкам и детским голосам в телефоне. Это было здорово. Непривычно и ужасно здорово.

И то ли к месту, то ли нет, но вспоминалась теперь часто работа деда в театральном кружке. И мамина музыкальная школа. Прорезались-таки гены педагогические. Там, где вовсе не думалось. Это тоже было неожиданно. И тоже ужасно здорово.

А еще Иван сам внезапно снова, спустя годы, примерил на себя роль ученика. Друг Юрия Валентиновича оказался не только превосходным фотографом, но и коллекционером. И несколько вечеров Тобольцев провел в гостях у своего нового знакомого, изучая его сокровища, среди которых были даже аппараты начала прошлого века. Но больше всего Ивана поразил «Фотокор», с которым отец его нынешнего владельца прошел с Первым Белорусским всю войну. Просто держать эту камеру в руках было самой настоящей честью.

Кроме того, Тобольцев понял, что он все-таки из поколения фотографов, изначально испорченных новыми технологиями. И хотя все говорят, что цифра победила пленку, Иван на собственном опыте убедился: компьютер фотоаппарата, делающий современные снимки, умеет не все. Понял это, когда нес на плече тяжеленный деревянный штатив с камерой и устанавливал его в небольшой комнате, служившей съемочным павильоном. Когда расправлял фокусировочные меха, которые, как он теперь знал, фотографы раньше называли «суфле». Когда снимал крышку с объектива и прятался за куском черной ткани. В этом было таинство. В этом было, черт побери, волшебство! И снимки получались совсем другие. С совершенно иной пластикой изображения.

Иногда ему хотелось с кем-то поделиться своими открытиями. С Филом, например. Но это желание быстро гасло. Иван был признателен Тину и Росе, которым оставил свои новые контакты, за то, что не нарушали эту Ванину иллюзию другой, немосковской жизни. Не звонили, не писали сообщений. Только исправно лайкали его редкие фото в инстаграм, давая понять, что рядом. И за это он им был на самом деле очень благодарен. Ивану было так хорошо и спокойно в новой жизни. В размеренном осеннем владимирском ритме с детскими голосами, старыми фотоаппаратами и неспешными прогулками через парк. Правда, удивительно хорошо было. Если бы ночами не накатывала тоска.

В безликом гостиничном номере, в который он, как правило, приходил только спать на жестковатом матрасе и безупречно гладкой простыне, время отматывалось назад: растерянная девушка в сером платье рядом с красной машиной; голубой пеньюар, веснушки и пластырь; мороженое в Александровском саду и красный торт. Поцелуй. Переписка по телефону. А потом весь этот несмешной водевиль с Росей и, как следствие, та ночь, про которую Иван сам решил,