Немного о себе - Редьярд Киплинг

Я находился в двадцати футах от вожака — серого жеребца, господина многих племенных кобылиц, которые были глубоко озабочены благополучием беспокойных жеребят. То был настоящий зверь кремовой масти (я сразу узнал его по дурной выучке его войска), который рванулся назад, уведя за собой несколько своенравных лошадок. Снова послышалось щелканье бичей, которое доносилось до меня из-за пыльной завесы, и кобылицы, ошарашенные и недовольные, вернулись легким галопом. Их преследовали оба живописных разбойника, которые пожелали узнать, «какого черта» я здесь делаю, помахали мне шляпами, а затем понеслись вниз по склону, догоняя своих подопечных. Когда топот табуна замер вдали, в прерии наступила удивительная тишина, та самая тишина, которая, как говорят, навечно поселяется в сердце закоренелых охотников и трапперов, обособляя их от прочих людей. Город растворился в темноте, и молодая луна показалась над усыпанной снегом вершиной. Река, которая скрывалась за стеной осоки, возвысила голос и спела горам песенку, а старая лошадь, которая подкралась сзади в сумерках, вопросительно задышала мне в затылок.

Вернувшись в отель, я заметил, что приготовления к празднованию 4 июля были в полном разгаре. Какой-то пьяница с винчестером на плече прохаживался по тротуару. Не думаю, чтобы он подкарауливал кого-то, потому что держал ружье так, словно это был обыкновенный дорожный посох. Тем не менее я постарался выйти из сектора обстрела и далеко за полночь слушал проклятия и богохульства рудокопов и пастухов.

В каждом баре Ливингстона лежал экземпляр местной газеты, и каждый внушал жителям, что они самые лучшие, самые храбрые и самые прогрессивные люди самой прогрессивной нации на земле. Газеты Такомы и Портленда льстили своим читателям точно так же. Однако мои подслеповатые глаза видели только замызганный городишко, переполненный людьми с грязными воротничками, совершенно не способными произнести хотя бы одну фразу, не вставив в нее три ругательства. Они занимались коневодством, добычей руды в окрестностях Ливингстона, но вели себя так, словно разводили херувимов с алмазными крыльями.

Поезд полз в Национальный парк горным проходом вдоль реки, а дальше — по земле вулканического происхождения. Какой-то незнакомец, заметив, что я не отрываю глаз от ручья, пробегавшего под окном вагона, чуть слышно пробормотал: «Если хотите половить рыбку, задержитесь у Янки Джима».

Затем поезд остановился в горле узкой долины, и я выпрыгнул из вагона буквально в объятия Янки Джима — единоличного владельца бревенчатой хижины, неподсчитанного количества сенокосных лугов, а также строителя двадцатисемимильной узкоколейки, на которую сохранял право взимания пошлины. А вот и сама хижина, река в пятидесяти ярдах поодаль и отполированные линейки рельсов, скрывавшиеся за утесом, — и все. Узкоколейка служила как бы завершающим мазком на этой картине уединения.

Янки Джим, живописный старик, был наделен незаурядным талантом рассказчика, которому позавидовал бы сам Ананий. Мне показалось (поскольку я был самонадеян в своем неведении), что будет вполне уместным, если я вставлю в беседу несколько собственных историй, намеренно приукрасив кое-какую ложь, собранную в процессе бродяжничества. Янки Джим внимательно выслушал меня и тут же, не сходя с места, переплюнул. Ведь ему приходилось иметь дело с медведями и индейцами (не менее чем с двумя десятками разом), он превосходно знал реку Йеллоустон и носил на теле следы индейских стрел. Его глаза видели, как, привязав к столбу, сожгли живьем женщину из племени Кроу. Он сказал, что она пронзительно кричала. И только в одном старик действительно не врал — в том, что касалось достоинств местного плёса, кишевшего форелью.

Это была правда. Я вылавливал форель с полудня до наступления сумерек, и рыба клевала так, будто упитайная форелевая муха никогда прежде не садилась на воду. Семь часов подряд я трудился на галечных берегах, дрожавших в мареве, где мои ноги запинались об обрубки деревьев, аккуратно срезанных резцами бобров; трудился у самой кромки зарослей осоки, которые были густо заселены насекомыми и кишели жабами и водяными змеями; стоял над дрейфующими по воде бревнами в благодатной тени больших деревьев, затенявших омуты, в которых пряталась самая крупная рыба. Склоны гор по обеим сторонам долины излучали тепло, как это бывает в пустыне, а сухой песок вдоль железнодорожного полотна, где я наткнулся на гремучую змею, казался на ощупь раскаленным железом.

Форель не обращала внимания на жару. Она рассекала грудью кипящую воду реки в погоне за мухой и получала ее. Не хочу прослыть хвастуном, но я прекратил счет на сороковой рыбине, а поймал я ее уже через два часа. Рыбки были небольшие (весили не более двух фунтов), но сражались, словно тигрята, и я потерял не одну муху, прежде чем приспособился к их уловкам. О боги! Это была настоящая рыбная ловля, несмотря на то что кожа лоскутами слезала с моего носа.

Когда наступили сумерки, Янки Джим, несмотря на мое сопротивление, оторвал меня от этого занятия и утащил ужинать в хижину.

Рыбной ловлей я был подготовлен к любым неожиданностям и поэтому, когда он представил меня молодой женщине лет двадцати пяти, с глазами, опушенными ресницами, словно у молодой газели («На шейке покоилась очаровательная головка, колеблющаяся, словно колокольчик на грядке»), я не сказал ни слова. Все это словно входило в программу дня. Она выросла в Калифорнии и была замужем за владельцем скотоводческой фермы, которая стояла «неподалеку, вверх по реке». Она гостила вместе со своим мужем у Янки Джима. Мне известно, что эта женщина носила комнатные туфли и не пользовалась корсетом, но я знаю также, что она отвечала всем стандартам красоты, а приготовленная ею форель годилась на королевский стол.

После ужина из глубины изысканнейших сумерек стали возникать странные люди. Они приносили новости истекшего дня: «Телка у Ни-кольсона заплутала; вдова из Грантс-Фока не желает расстаться с сенокосным участком, хотя она и ее взрослые братья справляются только с половиной собственной земли. Она чертовски гордая». Диана из Кроссвейза принимала всех словно королева, а ее муж и Янки Джим приглашали пришельцев присесть и располагаться как дома. Затем старик пускался в свои лживые россказни о былых индейских войнах. Фляжка с виски ходила по кругу. Муж Дианы гудел о том, что свободно владеет лассо, но знавал людей, которые по заказу набрасывали веревку на любую ногу или рог быка. Затем Диана пожаловалась на соседей. Ближайшее жилье находилось в трех милях, но «женщины там неприветливы, хотя и соседи», сплетничают, будто им больше нечего делать. Если женщина пошла на танцы и вдоволь повеселилась, начинаются разговоры. Если надела шелковое платье, то любопытствуют, как это простые люди с ранчо могут позволить такое. От них достается всем — от Гарднер-Сити до Ливингстона. Сами они почти все из Монтаны и нигде больше не бывали. «Как они сплетничают! Бывает ли такое в большом свете, — спрашивала Диана, — там, откуда вы приехали?» — «Да, — отвечал я, — такое происходит повсюду», а сам подумал о далеком поселении в Индии, где новое платье или веселье на танцах возбуждает кудахтанье пусть более правильное с точки зрения грамматики, но куда более ядовитое по сравнению со сплетнями кумушек из Монтаны, которые живут на ранчо у реки Йеллоустон.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});