Козленок за два гроша - Григорий Канович

— Что с вами? — забеспокоился Шахна.

— Ах, Шахнеле!.. Язык не поворачивается!.. — ответил Шмуле-Сендер и прижал к груди кнут, как священный свиток в день симхат-торы.

— Лошадь пала? — предположил самое худшее Шахна.

— Если бы! — простонал водовоз. — Хуже, еще хуже.

Семен Ефремович не мог взять в толк, что может быть хуже для Шмуле-Сендера, чем смерть его гнедой.

— Ах, Шахнеле, — приговаривал он. — Надо быть железным, чтобы все это выдержать.

Он снова окунулся в горячий гейзер молитвы, бивший из трехтысячелетней глубины, но ежиться не перестал.

— Когда мы отправлялись из Мишкине, отец твой… Эфраим больше волновался за Гиршеле. Но чтоб с Эзрой что-то случилось?!

Семен Ефремович сглотнул слюну.

— Веселей и горластей Эзры во всей округе не было! Вороний грай перекрикивал. А как пел!..

Гоп-па-па, гоп-па-па,Повстречал раввин попа.Поп раввину говорит:«Рабби, клин у вас открыт!..» —

неуместно затянул Шмуле-Сендер.

— Перестань! — оборвал его Семен Ефремович. — Кто… Когда тебе сказал?

— Сперва Мендель.

— Какой Мендель?

— Мендель-Челюсть… Ну тот, который при покойниках… А потом Цемах… А потом Менаше Пакельчик… Нет, говорят, больше Эзры-скомороха.

— Неправда! — заорал Семен Ефремович. — Неправда! Слышишь! Сейчас же перестань молиться! И плакать… Прибереги свои слезы для мертвых! А Эзра жив! Жив!

Он наступал на беднягу Шмуле-Сендера, сминал его правду, рвал ее в клочки, топтал ногами, как топчут огонь, от которого может заняться пожар, не щадящий никого.

— А если отец придет в больницу и спросит того же Цемаха-соседа или Менаше Пакельчика? — защищал свою тоску Шмуле-Сендер. — Что тогда?

— И ты, и я, и Цемах, и Менаше Пакельчик, и доктор Гаркави — все в один голос скажем, что Эзра сбежал, отправился в тайгу за бурым медведем. Понимаешь?

— А Мендель?

— Менделю-Челюсти мы позолотим руку.

Шмуле-Сендер широко и испуганно посмотрел на Шахну. Нет, он не шутил. Он готов был на все, чтобы его отцу каменотесу Эфраиму на вопрос, где его любимый сын, поскребыш Эзра, хором ответили:

— Отправился за бурым медведем!

Семен Ефремович оглядел Шмуле-Сендера с ног до головы, вынул у него из рук кнут, положил его на стол, как обглоданную рыбу, и тихо — Шмуле-Сендера еще никогда так тихо и печально не спрашивали — спросил:

— Шмуле-Сендер! Где мой брат Эзра?

Шмуле-Сендер зашевелил губами, собрался было что-то ответить, но зарыдал в голос; плечи у него тряслись, и он поддерживал их, скрестив дрожащие руки; казалось, его голова вот-вот отделится от туловища и, не желая участвовать в этой неслыханной, в этой постыдной сделке, покатится к выходу.

— Где мой брат Эзра? — вопрошал Семен Ефремович.

Теперь Шмуле-Сендеру померещилось, что и голос Шахны выкупан в слезах.

— Отправился в тайгу за бурым медведем, — повиновался водовоз.

— Хорошо, хорошо, — думая о чем-то другом, приговаривал Шахна. В эту минуту он больше всего боялся, как бы откуда-нибудь, из раскрытого на улицу окна или из-под отодранных обоев, еще более голубых, чем небо, не вылетела бабочка, та самая бабочка, для которой даже такое светило, как доктор Хаим Брукман, не мог придумать сачок.

Но бабочки не было, и Семен Ефремович хотя бы этому обрадовался в душе. В чем-то — он сам не мог себе дать отчета, в чем именно, — он завидовал Эзре, отправившемуся в тайгу за бурым медведем. В его, Шахны, тайге летают только жандармские полковники — бабочки с эполетами.

— А до нее… до тайги, далеко? — верный житейскому расчету, осведомился подавленный Шмуле-Сендер. Никогда в жизни не повторял он чужих слов, если не считать слова его благоверной Фейги. Но от повторений ее слов ему почему-то чаще хотелось смеяться, чем плакать.

— Есть участок на территории самой больницы, где хоронят бродяг и безродных. Но нам, Шмуле-Сендер, нужна тайга. НАША ТАЙГА сразу же за мостом… на Антокольском кладбище. Кровь из носу, но надо управиться дотемна!

Они и управились дотемна.

Погребальная братия Антокольского кладбища — хевра кадишим — долго не соглашалась хоронить ничем не прославившегося Эзру Дудака рядом с такими звездами на небосклоне Израилевом, как мудрейший из мудрых рабби Элиагу и не менее мудрый рабби Акива. Но Шахна раскошелился, и гробокопатели смилостивились. В конце концов, рассудили они, есть какая-то справедливость в том, что рядом с мудрейшими будет лежать обыкновенный еврей. Пусть набирается ума-разума. Такое соседство и мудрецам на пользу — пусть не считают свою мудрость единственной добродетелью на свете: что это за добродетель, которая не может перемудрить смерть.

— Кем был покойник? — охлопав лопатой могильный холмик, спросил один из погребальной братии.

Шмуле-Сендер, наученный Шахной отвечать всем и каждому, что Эзра отправился в тайгу за бурым медведем, поначалу растерялся, а потом ляпнул:

— Охотником. Он охотился на бурых медведей…

Когда они уже выходили с кладбища, до слуха Шмуле-Сендера донеслась песня виленской хевры кадишим. На кладбище всегда что-то мерещится, подумал Шмуле-Сендер. Но песня вилась в воздухе, как шмель, и, вытравливая из души печаль, засоряя прочищенные кладбищенской скорбью уши, то усиливалась, то затихала.

Гоп-па-па, гоп-па-па,Повстречал раввин попа.Поп раввину говорит:«Рабби, клин у вас открыт!»

— Слышишь? — спросил Шмуле-Сендер у побледневшего Шахны. — Эзра из могилы, как из тайги…

Старику Эфраиму пришлось изрядно поплутать по городу, пока он отыскал извилистую улицу, смахивавшую на не оконченную стеклодувом бутылку.

Искать было приятно — светило желтое, словно подсолнух, солнце, и каждой живой твари перепадало по крупному полновесному семечку.

В подворотне — несмотря на солнечный день — было темно, как вечером; жизнь там вообще была какая-то вечерняя, примолкшая, без свойственных еврейскому жилью восклицаний, разбитной перебранки, шепота, которые — о, эти еврейские тайны! — слышны на соседней улице.

Эфраим долго приглядывался к домам, стараясь угадать, в каком именно проживает жена Гирша — его невестка, но в домах, как назло, не было молодух; в них, в этих тесных, почти лишенных воздуха жилищах, обитали только старики и дети, к которым изредка, как урядник или городовой, заглядывало весеннее солнце.

Не найдя того, кого он искал, Эфраим обратился к какому-то старику, скорее похожему на обнищавшего польского шляхтича, чем на еврея, в довольно-таки приличном городском пиджаке и высокой шляпе из фетра (правда, траченного молью). Старик был весь какой-то подарочный, как будто со всех уголков города ему неизвестно за какие заслуги нанесли уже однажды дареные вещи.

— Значит, и вы за тем же? — поинтересовался старик и приподнял фетровую шляпу, в которой светились маленькие дырочки.

— За чем? — любезно вступил в разговор старик Эфраим.

— За ботинками. За чем же еще?.. Мне его порекомендовали как замечательного мастера, — зачастил старик в шляпе. — Чинит быстро, недорого берет. Обычно мне подбивал подметки Лайзерсон. С Рудницкой…

— Так, так, — сказал Эфраим.

— Если бы я знал, что этот обалдуй попадет в эту грязную историю… моей ноги бы здесь не было… Теперь все. Баста. Терпенье мое лопнуло!.. Он, наверно, думает, что я буду ждать, пока он с моими ботинками вернется с каторги… Жена его ото всех прячется.

Причину того, почему жена сапожника прячется, еврей в фетровой шляпе с чужой головы объяснил с еще большим запалом. Все дело в том, что задаток-то она съела. А съеденный задаток не вернешь. Пусть небольшие деньги, но для еврея и небольшие деньги в один прекрасный день могут обернуться большими, если их вложить в стоящее дело.

Еврей в фетровой шляпе еще долго шумел, озирался по сторонам, а потом, так и не дождавшись жены сапожника, съевшей его задаток, поплелся прочь и вскоре скрылся за углом.

Старик Эфраим прождал Миру до самой ночи.

Он сразу узнал ее по маленькому аккуратному животу. Казалось, Мира принесла в подоле большой подсолнух. Увидев незнакомого человека и приняв его за заказчика, она метнулась было в сторону узкого каменного прохода, который, видно, вел в другой, такой же затхлый и промозглый двор, но Эфраим успел ее окликнуть:

— Мира!

Не услышав в оклике никакой угрозы, она остановилась и, держа обеими руками свой подсолнух, чтобы он не выпал, подошла поближе к старику.

— Я — Эфраим, — сказал тот. Но Мира и ухом не повела. — Эфраим. Разве тебе Гирш обо мне не рассказывал?

— Нет, — ответила женщина.

— Не может быть! — прошептал удивленный Эфраим. — Дождь начинается. Может, в дом зайдем?