Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

Проснулась в сумерках, почувствовала едкий запах, глянула из окна и увидела вокруг Синей Птицы на земле какой-то дрожащий розовый отсвет.

Высунулась в коридор и тут же отшатнулась – в лицо пахнуло жаром, а по ушам ударил треск и рев пламени.

– Пелагея, горим! – крикнула я.

Нянюшка застонала и села на кровати.

Я сразу поняла, что все плохо: на окнах решетки, внизу, на первом этаже – огонь. Вдруг дверь приоткрылась и в комнату ворвался Александр с дикими глазами.

– Вы здесь? – крикнул он (как будто и так не видно). – Эти сволочи подожгли усадьбу (а то мы не догадались)! Люба, в окно! Ч-черт, решетки! (как будто раньше не видел). Тогда – в коридор. Лестница уже горит – надо прыгать!

– Я без Пелагеи никуда не пойду! – сказала я и вспомнила. – Есть еще ход вниз из бельевой…

– Так, – почти спокойно сказал Александр. – Тогда я посмотрю, есть ли там огонь. Вы ждите здесь, не открывайте ни двери, ни окна, так огонь меньше распространяется. Сейчас вернусь.

Выскочил быстро, я и моргнуть не успела. Пелагея опустилась на колени и стала молиться. Я легла на пол (внизу легче дышать) быстро рвала простыни и связывала их. Из бельевой мы вдвоем с Александром можем нянюшку и на веревке спустить.

– Любочка, пора тебе, детонька, не придет он, – услышала вдруг вместо бормотания «Господи, воззвав…» и прочего обычного. Спокойно и деловито. – Набрось одеяло, пробеги, пока пол не провалился, в бельевую, там окно узкое, но внизу клумба с кустами, стало быть, мягко. Прыгай, как сможешь подале, да не лежи, сразу прочь от дома – иди, беги или ползи, уж как выйдет. Дом того гляди рушиться начнет, останешься на месте, бревном или еще чем непременно придавит.

– А ты, нянюшка?!

– Мне-то уж жить после Николая незачем. Пожила… Ну, храни тебя Господь. Ты ведь по душе-то детонька не злая, кабы не болезнь твоя… Да Господь милостив, может, выправишься еще.

Я поцеловала нянюшку. Она накинула мне на голову одеяло, я, присев (наверху дышать уже почти нельзя было) дернула дверь. Она не поддалась. Я подумала, что что-то перекосилось, дернула еще. Лязгнула задвижка. Нас с Пелагеей заперли. Теперь к нам войдет только огонь.

– Что ж, не вышло, значит, помрем вместе, нянюшка, – сказала я и распласталась на полу.

– Ах, мерзавец какой, – всхлипнула Пелагея и закашлялась. – Пригрел Николай змею на груди своей!

Сверху раздался какой-то стук. Крыша тоже горит? Или ее кто-то рушит? Зачем?

С треском отлетела потолочная доска, за ней – другая. В прогал свесилась рука с топором и чумазая, всклокоченная Степкина голова.

– Хватайся, Люшка! – крикнул он, бросил топор и спустил вниз ременный повод с петлей. – Крыша еще не вся горит, уйдем!

Пелагея радостно встрепенулась: «Услышал Господь! Спасайся, Любочка!»

Я сумела заплакать.

– Прощай, нянюшка.

– Прощай. Последняя моя к тебе просьба: не оставь Филиппа. Помни: он брат твой.

– Люшка! – рявкнул Степка сверху. – Щас порушится все! Сгорим к чертовой маме!

Как мы бежали по горящей крыше (или Степка меня нес?), не помню. Но точно как-то бежали, потому что на земле я себя вижу уже в самом конце северного крыла. Здесь огня не было, только чуть вибрировала земля и слышен был покрывающий все человеческие крики низкий гул:

– Ууу-у-у…

– Стоять можешь? – спросил Степка и поставил меня на ноги.

Я кивнула.

– Слышишь? Понимаешь меня?

Я кивнула опять.

– Тогда иди огородами в Черемошню, к Светлане, – велел Степка. – Там жди. Я пока тут помелькаю, да все разведаю. После прибегу.

Исчез в гудящей, подсвеченной изнутри темноте. Я пошла прочь. Наверное, опять потеряла способность слышать, потому что на Груню натолкнулась как на столб. Вряд ли она не пыталась меня окликнуть. Если речь от страха забыла, так хоть помычать могла или петухом заорать.

Дала мне воды в крынке. Только тут я поняла, как хочу пить. Выпила все, меня тут же вывернуло черной желчью. Груня принесла еще. Вода пахла тиной. Где она ее черпала? В пруду? В канаве? Не знаю. Я не понимала, где мы. После третьего раза мне полегчало, хотя руки и ноги дрожали, а в пустой голове остался тоненький противный гул.

Где-то размеренно бил колокол. Я его уже слышала прежде, во сне.

– Куда ты пойдешь?

– В Черемошню, к Светлане.

– Не ходи. Мужики озверели совсем, между собой передрались, усадьбу разграбили, коров, овец порешили. Тебя увидят – тоже убьют.

– Уже убивали. Но не мужики, – сказала я и засмеялась.

– Что ты говоришь? – Груня не поняла, в темноте ей плохо видно мое лицо, она не может читать по губам.

Я огляделась, нашла сторону, с которой лился сквозь черные деревья золотой, невещественный свет. Повернулась туда лицом. Как могла, рассказала Груне. У нее глаза стали, как полтинники.

– Зачем это он?

– Я идиотка, цыганское отродье. Он меня сразу невзлюбил. За что? Будто ты не знаешь. Вот тебя мать отчего не любит?.. Да, еще. Отец хотел, чтоб он на мне женился. Потом. А у него невеста есть. Красавица. Сейчас ему от меня избавиться – самое время. Имение, деньги, все – ему. Им с Юлией…

– Ох ты, Господи, – покачала повязанной платком головой Груня, подумала и решила. – Тебе теперь вовсе нельзя в Синих Ключах оставаться. С ним. Он случай найдет.

– Знаю. Даже когда утихнет все. Отца убили. Пелагея сгорела. Подтвердить некому. Моим словам сроду не верил никто, и не без причины. Все в его руках. Что ж делать?

Груня еще подумала, помяла пальцами тугие щеки (это у нее привычка осталась, мы ей раньше щеки вдвоем разминали, чтоб она говорить могла), потом сказала:

– Знаю. К колдунье на овраг пойдем. Туда самый злой мужик не сунется. А дальше поглядим. Может, Липа чего и присоветует.

Звуки вернулись. Глухо и тяжко стонет в верхушках деревьев. Это ветер. Когда он смолкает, всюду шуршит и шепчет, как будто бегают маленькие зверьки с острыми коготками. Это дождь. Он начался перед рассветом. На стволах и во мху мертвые синевато-зеленоватые огоньки. Иногда откуда-то из глубины леса несется пронзительный, размытый дождем визг. Все время кажется, что кто-то идет за нами. Мы с Груней едва влачимся, оскальзываясь на мху и камнях с синеватым ящеричим узором. Груня ничего не слышит, но озирается тревожно. Пытается прочесть по моему лицу, потом не выдерживает, спрашивает: