Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

Старший конюх Фрол, за прошедшие годы согнувшийся в спине и изрядно поседевший, протиснулся вперед, важно отодвинув бестолково причитавших баб и девок:

– Пожалуйте за мной, Любовь Николаевна!

Люша беспокойно взглянула на него, раздула ноздри, он подмигнул ей. Она пошла, как телок на веревочке. Трезорка, подбрасывая задик, резво побежал следом.

Все, кто притащились за ними к конюшне, готовы были после побожиться – старая лошадь, услышав горловой крик девушки «Голу-убка-а!», ответила ей тоже по-человечески: «Лю-у-ш-ка-а!» – а потом уж они ничего ни по-каковски не говорили, а когда Фрол хотел барышне сахару для угощения лошади подать, она, рук с лошадиной шеи не снимая, так на него глазами сверкнула, что он смешался и вовсе на навозный двор ушел.

Впрочем, когда Люша спустя полчаса оседлала Голубку, он все равно свое сказал, ибо – специалист свое дело знает, а барские выходки ему не впервой:

– Любовь Николаевна, Голубка по злобе своей выхожена сегодня плохо, и в годах уже, глядите строго, ежели в галоп поднимете, как бы легкие ей не повредить.

Люша кивнула молча и выехала на аллею. Голубка играла огненным глазом, гнула белую шею и шла так, как будто молодость вернулась к ней в одночасье.

– Чего же это барышня-то – из кареты в лес, из леса – в конюшню, а теперь куда? – допытывалась поломойка. – Куды ж это она таким макаром поскакала? Не одеться, не помыться, не чаю попить… Оборванная, как в грязи валяли… Это что ж теперь будет-то?

«Уж и будет… чего-нибудь… непременно…» – подумал Максимилиан Лиховцев.

Едва ли не впервые в жизни ему захотелось поскорее уехать из Синих Ключей в Пески, под суетливое крылышко мамы и папы. Но он не мог этого сделать теперь. И размышлял, пытаясь быть честным сам с собою: я не решаюсь оставить друга Алекса с этой новой и как будто опасной Любовь Николаевной? Или мне не хочется оставлять девочку Люшу, на всю жизнь раненную своим нелепым детством, с Александром Кантакузиным?

* * *

По деревне Голубка бежала резво, явно понимая, куда держит путь. Встречные крестьяне и бабы вытаращивали глаза, замирали, а потом кидались друг к другу – строить предположения, одно другого дичее. У потемневшего забора с треснутыми горшками на столбах Люша соскочила, бросила поводья, медленно, по пустому, заваленному каким-то хламом двору прошла к избе, крытой серой соломой, не стучась, отворила скрипучую дверь.

Семья обедала в горнице. На чисто выскобленном столе стояла большая миска с похлебкой, каждый брал своей ложкой и нес ее над куском темного хлеба, чтобы не капать на стол. Детей было человек шесть, младенцы сидели на руках у сестер, да еще с десяток подростков и уж почти взрослых девиц и парней.

– Здравствуйте! Бог в помощь! – поклонилась Люша.

– И вам здравствуйте! – мать семейства, не узнавая, с удивлением смотрела на хорошо одетую барышню, отчего-то заляпанную грязью, с прилепленными листьями на мокром подоле. С коляски она, что ли, упала? Выжидала, что еще скажет нежданная гостья. Объяснит ведь как-то…

– Мам, там Голубка! – заполошно крикнул обернувшийся к маленькому оконцу мальчишка.

И тут, наконец, грубо и неуклюже взвилась из-за стола та, ради которой Люша явилась. Не сказав ни слова, прежде аккуратно положив ложку и недоеденный хлеб.

Девушки стояли друг напротив друга, глядя друг другу в глаза и будто беззвучно разговаривая. А мать с сердечной дрожью поняла вдруг, что неизвестно откуда явившаяся теперь незнакомка жутко похожа на погибшую пять лет назад сумасшедшую барышню Осоргину.

– Ты никому ничего не сказала? – беззвучно шевеля губами, спросила Люша.

– Никому, ничего, – подтвердила Груня.

Голос ее звучал так, как будто она давным-давно им не пользовалась.

Годы, пока подруги не виделись, не пошли Груне на пользу. Крупные черты ее лица еще огрубели. Тяжелые прямые волосы росли низко на лбу – от широких бровей до линии волос всего-то два-три сантиметра лба. Из-за высокого роста и большой груди девушка сутулилась, смотрела исподлобья. Рот все время полуоткрыт, в тщетных попытках хоть что-нибудь расслышать. Большие руки покраснели и потрескались от стирки и крестьянских дел, ногти плоские, разбитые, в небольших глазах – животная, покорная тоска. Только русая коса все такая же роскошная, в руку толщиной.

– Я вернулась, Груня, – с болью глядя на подругу, сказала Люша. – Теперь все изменится.

– Со мной ничего не изменится, – Груня качнула тяжелой головой. – Но я рада. За тебя. Ты, гляжу, жива, здорова, хорошо упитана. Грязна немного, но это всегда за тобой водилось.

Люша довольно усмехнулась, вспомнив всегдашний контраст: за корявой внешностью Груни и ее бедою никому невозможно было даже предположить в ней язвительной иронии.

– Нет! – Люша притопнула ногой. Теперь улыбнулась Груня – она помнила этот упрямый, детски-протестующий жест.

Улыбка красила молодую крестьянку – рот закрывался, губы растягивались и становились видны два ряда зубов – крупные, белые, свежие, с зубчиками по краям.

– Ты помнишь мои театрики? Игрушечные, с куколками? Должна помнить!

– Сгорели, – лаконично прокомментировала Груня.

– Сгорели там, – Люша ткнула пальцем в сторону Синих Ключей. – Осталось – здесь! – тот же палец нырнул под черные кудри и уперся в лоб. – Вот увидишь, как все завертится!

* * *

– Александр Васильевич, вы долго ли станете от меня бегать? Нам давно поговорить надобно.

Люша рассматривала его бесцеремонно и не понять было, как она относится к тому, что видит. В длиннополом студенческом мундире, с копной темно-каштановых, тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтоватым, без единой кровинки лицом, с холодным, нарочито равнодушным взглядом ореховых глаз, прямой и худой, молодой помещик стоял, наполовину отворотясь, как будто скучая. Только движения правой руки, с силой поглаживающей, гнущей, комкающей какой-то случайный прутик, выдавали его напряжение.

– Согласен, – Александр качнул головой. – Да только в чем же моя вина? Ведь вас, Любовь Николаевна, трудно на месте застать. Вы с вашей подругой, Степаном, да немой крестьянкой то по полям ездите, то по лесам бродите, то по Удолью плаваете. Кстати спросить: уверены ли вы, что этот естественный, как я помню, для вас образ жизни Камилле Аркадьевне полезен и привлекателен? Она ведь и здоровья хрупкого и воспитания, как я вижу, иного…

– Не виляйте, Александр Васильевич, и от разговору не уходите, – Люша сощурилась, загасила блеск глаз, и оттого белое, затененное лицо ее под шевелюрой темных кудрей стало почти безжизненным. – А уж как мы с Камишей решим, то не ваше дело.