Талтос - Энн Райс

День за днем моя паства побуждала меня выйти к священному источнику и благословить пилигримов, приходивших туда, чтобы испить святой воды.

Брош, в котором жила Жанет, был разрушен окончательно. Камни из ее дома и металл, выплавленный из ее посуды, а также несколько браслетов и колец были вложены в здание новой церкви. И над святым источником воздвигли крест с надписью на латыни, дабы прославить сожжение Жанет и последовавшее чудо.

Я едва мог смотреть на все это. Разве это милосердие? Разве это любовь? Но для врагов Христа должно быть очевидным, что справедливость может быть и горькой, коль скоро таковой сочтет нужным сделать ее Бог.

Но неужели в этом состоял замысел Христа?

Уничтожение моего народа, обращение тех, кто уцелел, в священных животных? Я призывал наших монахов с Айоны отказаться от всех этих верований!

— Мы не чудодейственное духовенство! — заявлял я. — Эти люди уже намереваются объявить, что мы обладаем магическими силами!

Но к моему ужасу, монахи ответили, что такова воля Божья.

— Неужели ты не понимаешь, Эшлер? — сказал Ниниан. — Бог потому и сохранил твоих людей: для такой особой священнической службы.

Но все, к чему я стремился, оказалось напрасным. Талтосы не были спасены, они не смогли найти способ жить на земле в мире с людьми.

Церковь начала приобретать славу, христианская община выросла чрезмерно. И я опасался капризов и непостоянства тех, кто нам поклонялся.

В конце концов я решил выделять каждый день по часу или два, когда мою дверь запирали и никто не мог говорить со мной. И в одиночестве своей кельи я начал писать великую книгу с рисунками, используя все искусство, которому научился у своего учителя на Айоне.

Она была задумана в стиле четырех Евангелий, написана целиком золотыми буквами на каждой странице и разрисована миниатюрами, сюжетами для которых послужили эпизоды истории моего народа.

Моя книга…

Это была та самая книга, которую Стюарт Гордон обнаружил в хранилищах Таламаски.

Для отца Колумбы я вырисовывал каждую букву. Щедро пользуясь своим даром к стихосложению, сочинению песен и молитв, я описывал нашу утраченную землю, наши странствия по южной равнине, строительство великого Стоунхенджа. На латыни я рассказал все, что знаю, о наших сражениях в мире людей, о наших страданиях, о том, как мы научились выживать и как наконец мое племя и клан пришли к тому, чем мы являемся сейчас пятеро священников в море людей, поклоняющихся силам, которыми мы не располагаем, изгнанники без имени, нации или своего собственного бога, борющиеся за возможность вымолить спасение у бога того народа, который боится нас

«Прочти мои слова, отец, — написал я, — ты, который не хотел слышать, когда я пытался об этом рассказать. Взгляни, они написаны на языке Иеремии, Августина, Папы Григория. И знай, что я говорю правду и стремлюсь войти в Божью церковь, которой воистину принадлежу. Ибо как иначе я смогу хоть когда-нибудь войти в Царствие Небесное?»

Наконец моя работа была завершена.

Я откинулся на спинку кресла и стал внимательно всматриваться в обложку, на которой собственноручно закрепил драгоценные камни. На переплет, который я сам выделал из шелка. На буквы, написанные моей рукой.

Я сразу же послал за отцом Нинианом и положил книгу перед ним. Пока Ниниан рассматривал мою работу, я сидел молча

Я был безмерно горд тем, что сделал, и слишком уверен в том, что теперь каким-то образом и наша история обретет некий оправдательный контекст в огромных библиотеках церковных доктрин и истории. «Что бы ни случилось, — думал я, — я рассказал всю правду. Я рассказал, как все произошло и чему Жанет предпочла смерть».

Ничто не подготовило меня к появлению такого выражения на лице Ниниана, с которым он закрыл книгу.

Довольно долго он не говорил вообще ничего, а затем рассмеялся и никак не мог остановиться.

— Эшлер, — сказал он, — похоже, ты утратил рассудок, если думаешь, что я отвезу вот это отцу Колумбе!

Я был ошеломлен. Тихим голосом я объяснил, что отдал этому все мои силы.

— Эшлер, — ответил он, — это прекраснейшая книга из всех, которые я когда-либо держал в руках; рисунки выполнены великолепно, текст написан на безукоризненной латыни и изобилует множеством трогательных выражений. Просто немыслимо, чтобы человек смог создать такую вещь даже за три или четыре года в тишине библиотеки на Айоне, а уж представить, что ты создал это здесь, в тесной клетушке, всего за один год… Да ведь это не что иное, как чудо!

— Да?

— Но содержание, Эшлер! Это просто богохульство! На латыни Священного Писания и в стиле алтарной книги ты написал безумные языческие стихи и сказки, полные похоти и чудовищные по сути! Эшлер, этот стиль соответствует форме для Евангелий о Боге и в Псалтирях! Что овладело тобой и побудило написать такие фривольные волшебные истории в подобном стиле?

— Я хотел, чтобы отец Колумба прочел мои слова и осознал их истинность! — заявил я.

Но я уже понял суть нашего диалога. Моя защита не имела никакого смысла. Затем, увидев, что я совершенно раздавлен, Ниниан сел снова, сложил на груди руки и посмотрел на меня.

— С первого дня, как только я вошел в твой дом, — сказал он, — я осознал твою бесхитростность и порядочность. Только ты смог совершить такую глупую ошибку. Отложи книгу в сторону и выкинь из головы всю эту историю раз и навсегда! Посвяти свой необычайный талант надлежащей тематике!

В течение целого дня и всю ночь я думал обо всем случившемся.

Тщательно обернув книгу, я снова отдал ее Ниниану.

— Я являюсь твоим аббатом в Доннелейте, — сказал я, — по официальному назначению. Так вот, это последний приказ, который я отдаю тебе. Передай эту книгу отцу Колумбе, как уже было сказано. И сообщи ему от моего имени, что я решил уйти и совершить паломничество. Я не знаю, сколь долго буду отсутствовать и куда направлюсь. Как ты мог понять из этой книги, продолжительность моей жизни уже многократно превысила обычную продолжительность жизни. Может статься, я никогда не увижу снова его или тебя, но я должен уйти. Я должен посмотреть мир. И вернусь ли я когда-нибудь на это место или к нашему Богу, ведомо только ему.

Ниниан пытался протестовать. Но я был непреклонен. Он знал, что должен будет так или иначе скоро уехать на Айону, и потому сдался, напомнив напоследок, что я все равно не получил разрешения от Колумбы на отъезд. Конечно, он понимал, что это обстоятельство меня не заботит.

Наконец он отбыл, забрав книгу с собой, в сопровождении сильной охраны из пяти человеческих созданий.

Я никогда больше не видел эту книгу, до тех пор пока Стюарт Гордон не выложил ее на стол в той башне, в Сомерсете.

Добралась ли она до берега Айоны, мне неизвестно.

Подозреваю, что все-таки она там была и, возможно, оставалась на Айоне многие годы, пока все, кто знал о ее существовании, о чем в ней было написано и кто ее написал, не ушли в мир иной.

Я никогда так и не узнал, видел ли ее отец Колумба. В ночь после отъезда Ниниана я решил покинуть Доннелейт навсегда.

Я созвал священников-Талтосов в церковь и предложил закрыть двери. Люди могли думать, что им заблагорассудится. Они и в самом деле взволновались и что-то заподозрили.

Я сказал своим священникам, что уезжаю.

Я объяснил им, чего опасаюсь:

— Не знаю, правильно ли я поступаю. Я верю, но не знаю наверняка. И я боюсь человеческих существ вокруг. Боюсь, что они в любой момент повернутся против нас. Грянет ли буря, или по стране пронесется чума, или какая-либо ужасная болезнь случится с детьми из знатных семей — любое несчастье может спровоцировать бунт.

Это не наш народ! Я совершил глупость, поверив, что мы когда-нибудь будем жить в мире с ними.

Каждый из вас волен поступить так, как сочтет необходимым. Но мой совет вам как Эшлера, вашего вождя еще с тех времен, когда мы покинули утраченную землю: уходите отсюда. Получите отпущение грехов в каком-нибудь отдаленном монастыре, где о вашем происхождении никому не известно, попросите разрешения нести свои обеты в этом монастыре. Но только бегите прочь из этой долины.

Я сам отправляюсь в паломничество. Сначала в Гластонбери, к источнику, где Иосиф из Аримафеи вылил кровь Христову в воду. Я буду молиться там о наставлении. Затем отправлюсь в Рим, а потом, возможно (пока не знаю), в Константинополь — увидеть святые иконы: там, говорят, словно по волшебству проявляется лицо Христа. А потом направлюсь в Иерусалим, чтобы увидеть гору, где Христос умер за нас. Настоящим объявляю, что отрекаюсь от обета повиновения отцу Колумбе.

Раздались громкие крики протестов, многие плакали, но я оставался неумолим. Это весьма характерно для Талтосов — именно так принимать окончательные решения.

— Если я не прав, пусть Христос приведет меня обратно к моей пастве. Да простит он меня. Или… может быть, я отправлюсь в ад, — сказал я, пожав плечами. — Я удаляюсь.